Борис Евсеев - Пламенеющий воздух

Кое-кто из присутствующих хотел табличку отобрать и выкинуть на мусорную кладбищенскую горку. Но Трифон стоял возле нее, как богатырь на часах, и ревнители благочестия махнули на табличку рукой.

Махнуть пришлось еще и потому, что к Трифону и его табличке стали без слов пристраиваться некоторые имевшие отношение к науке люди. И даже те, кто к ней отношения совсем не имел.

Подошел австрияк Дроссель, ловивший в последние дни верховодку на городском причале. В руках у Дросселя была складная удочка. Подошел Столбов. Подбежала рыжеволосая Женчик. Подступил сбоку белый, как мельник — то ли от муки, то ли от горя, — прибывший позже всех на такси ученый Порошков.

Подошли и мы с Ниточкой.

Все стояли и молчали. Не загораживая Роминого креста — мы словно подпирали плечами легонькую Трифонову таблицу.

Момент был таким волнующим, что Ниточка заплакала.

Вскоре все уехали. А Трифон остался. Оглядываясь, мы видели: Трифон стоит под табличкой, а потом рядом с ней прямо на снег садится…

Савва Лукич на похороны не приехал. Занимался вопросами, как он сам выразился, «эфирообеспечения». То есть, как я понял, зарабатыванием новых и новых денег.

Что деньги его мне не нужны, я сказал Лукичу еще три недели назад. Во всяком случае — такие большие. Ведь именно большие деньги — самый страшный сегодня в мире соблазн! Так я ему и сказал.

— А еще больший соблазн — ничего не хотеть узнать нового, оставить в мире все как было! И, кстати, до конца с эфиром не разобраться! — в первый и в последний раз заорал на меня Савва. — Хуже такой инерции, сынок, некоторые у нас ее «традицией» называют, — сказал он уже тише, — ничего и нет. Жалко, наука мозги тебе как следует не прочистила!

На досуге я о Саввиных словах подумал. И выходило: прав он.

Ведь счастлив только тот, кто знает!

Это уже не Декарт, это наш русский Бунин сказал. Вспомнив эти слова, я тут же своим ненаучным, туземным умишком их всосал и присвоил. А потом, как человек знающий, решился сказать Савве про бунт. Не про мой собственный, русский бунт, — про бунт эфира.

Я начал так:

— Савва Лукич! Вот вы меня в неизведанное пространство посылаете, а ведь не догоняете: там, наверху — своя коллизия, своя драма!

— Это какая же?

— А такая. Эфиру — Господь Бог скоро не нужен станет! Не показалось вам? Да-да! Слишком мощным эфир вместе с эфирным ветром становится. И потому обязательно против Бога взбунтуется!

— Тима, ты Тима!.. Враз куроцаповскую породу видно. Взял и клюнул в нежное место. Но тут я тебя поправлю. Как Тришка наш говорит: Бог — Он и есть эфир!..

Сквозь боль и туман скорого в эфир перехода я с ним почти согласился. А чтобы боль пересилить, стал вспоминать смешное.

Вспомнил, как Савва недавно потешал нас скорым своим обращением к одному очень высокому собранию, где собирался выступить по вопросам эфиродинамики.

— Лэйзи бонз и крэйзи вумэн! — репетировал Савва Лукич в нашем с Ниточкой присутствии. — Короче: лэйзи энд крэйзи! Поскольку кроме бабок и английского языка до ума вашего ничего не доходит, скажу вам на русско-английском, или, как это… на креольском наречии: любо-ненавистники вы наши! Капиталюги иродовы, скрытые пуссириоты и пуссириотки! Эфир кушать — не значит его жадно пожирать!..

Развлекая нас смешными и нелепыми вещами, Савва украдкой вытирал слезы. Может, мои слова про бунт эфира вспоминал.

К моему предполагаемому переходу в эфир он привык не сразу.

Так же, как не сразу понял красоту и прелесть Ниточкина увечья, не сразу понял весомость и полноту отсутствия одной из рук! Может, поэтому, когда впервые вошел в больничную палату — вздрогнул и отвернулся. Но потом привык, разошелся, этим отсутствием тоже воодушевился…

После ухода Лукича мы с Ниточкой всегда переглядываемся и посмеиваемся. А потом, перебивая друг друга, начинаем говорить вслух одно и то же:

— Если эфирный ветер и эфирный мир существуют, если восстанавливают в неплотном виде все оставленные на земле тела…

— …если переводят грубое мясо и кости в бесплотное существование…

— …то твоя, Ниточка, рука, конечно, будет всем на зависть восстановлена!

— Так что подождем, а потом восстановлению от всего сердца порадуемся.

Именно эта ожидаемая радость притирает нас друг к дружке все тесней. Именно Ниточкин изъян делает нашу любовь пронзающей, огнелетучей!

И хотя Савва до последнего времени неотступно звал нас в Москву, мне (до этих самых злополучных семидесяти двух часов) никуда из Романова уезжать не хотелось. Не только на месяц — вообще никогда! Здесь Рома беленький, здесь великодушные овцы и не по-московски щедрые люди…

И пусть я до сих пор по вечерам пугаю Ниточку словами Пенкрата про полное отсутствие эфира, она на эти слова только лукаво посмеивается.

А когда мы гасим люстру, чтобы при свете малосильного ночника заняться все больше восхищающей нас любовью, Ниточка, приподымаясь на постели, всегда вслушивается в гудящий за окнами ветер.

Ее изуродованная, отнятая по самый плечевой сустав рука нежным алым отростком горит во тьме. Непоколебимая грудь матово белеет.

И тогда — после недолгого вслушивания — мягкий, трепетный, а вовсе не вихреобразный эфир начинает свой путь и разлет! Дыхание великой волжской, питающей всю русскую равнину сладкой печали соединяется вдруг с эфирным ветром.

— Слышишь, как свистит ветер, Нит? Это притягивает и зовет нас, постукивая в окна, Великий Эфир, пятая сущность, квинтэссенция жизни!..

Что я тут наговорил — начиная с похорон Ромы — все это поэзия промедлений и прочие словесные оттяжки.

А срок, обозначенный Трифоном и поддержанный Саввой, — он ведь здесь: подкрался, стоит в дверях, никуда, стервец, не уходит!

Еще третьего дня, у себя дома, Трифон сказал мне:

— Лучшее время для перехода — первые числа ноября или середина декабря. Осталось недолго. Нужно успеть подготовиться.

Вчера и позавчера я еще как-то надеялся, что эти назначенные Трифоном ноябрьские (а если оттянуть — декабрьские) дни вообще никогда не наступят. Глупо, но так думал.

Срок, однако, наступил.

И вот я сижу один в нашей прихожей, во втором этаже дома на Второй Овражьей. Ниточка посапывает в спальне.

Через полчаса выходить. На улице темно. Волги не видно. Верней, чуется на месте великой реки тихо клокочущая густая темень.

Самое главное я уже сделал: оставил Ниточке записку.

В ней всего шесть слов.

«Было классно. До встреч в эфире!»

Ну и поскольку главное сделано — сижу себе, думаю о пустяках. К примеру, про птицу, о которой говорил три дня назад Усынин и которую обещал взять с собой. Сперва я думал, Трифон шутит, называя птицу «красный кречет». Стал его даже подкалывать: «Вы живую птицу в красный лак окунули?».