Юлий Крелин - Переливание сил

— Не торопишься? Тогда иди работай.

— Как скажешь, Аурелио.

Сегодня, уже мне ясно, весь день пройдет в звоне.

А вечером вызовов до... и более того.

Но все это нипочем. День за днем — чаще весело, чем тяжко. И каждый день так. Работа и звон. Надо создавать себе дополнительные удовольствия всюду. Впрочем, для нас и операции удовольствие.

— Доктор, новая больная поступила.

Даешь больного! Иду смотреть.

Сидит женщина. Смотрит на меня синими глазами-фарами из-под рыжей челки. Красивая. Люблю красивых женщин. А кто их не любит? Даже женщины любят, если им не чужды эстетические радости. А какая улыбка прекрасная у этой... Смотреть радостно.

— Что болит у вас?

— Ноги, — показывает на туфли. Туфли искривлены деформацией пальцев, наверное косточки.

— Больно ходить?

— Очень. Никакие туфли себе не подберу. А сейчас в магазине появились красивые. А сейчас узкие носят на шпильках. А я совсем не могу такие.

— Вы раньше к врачам обращались?

— Никогда.

— А давно у вас?

— Лет с пятнадцати началось, и все хуже и хуже.

— Ну, давайте посмотрим. Снимите туфли и чулки.

(Ба! Знакомые все лица!) Ведь я вас видел в поликлинике!

У меня все-таки хорошая зрительная память. Один раз я видел эту больную, а сразу узнал.

А ноги мы ей сделали красивые. Ушла от нас, как куколка.

1964 г.

— Куда же резать его еще! Ведь ничего не осталось в нем! Пришел к вам в больницу, как граф. На ногах! А теперь?! Говорила ему — не надо давать им резать. Нет, захотелось язву вырезать! Чего же вы еще будете ему резать? Надо было сразу хорошо сделать. Один раз делали. Второй раз делали. Сейчас опять. Сразу надо хорошо делать!

Волосы торчат из прически. Глаза горят. Не горестно — недобро горят. А собственно, чего им добро-то гореть? Доброе осталось лишь в желаниях наших. А ей-то сейчас достается одно горькое. Не имел я права даже в мыслях обижаться. Но все же отметил — больше в ней злобности какой-то, чем горести. Порой горе у людей выливается в злобу. Особенно у слабых людей. Чистое горе — удел сильных.

(Впрочем... да ведь и я хорош. Обижаюсь. А что ж я? Сильный, что ли?)

Гусев действительно пришел в больницу на своих ногах. Двадцать лет язвы. Двадцать лет терпел временами сильные боли. Как выпьет — так болит. Двадцать лет терпел. Молодой еще. Ему пятьдесят три года. Жить бы ему и жить. Может, и правда, я зря уговорил его на операцию?

В операционной все привычно, спокойно. Все на местах. Игорь, Таня начинают наркоз.

Вскрыли живот. Какое количество спаек! Двадцать лет болей! Каждое воспаление — новая спайка.

Два с половиной часа я делал эту операцию. Тяжело она досталась нам с Гусевым. (Впрочем, он был под наркозом.)

Но все пока хорошо.

Гусев хорошо поправлялся. Стал ходить. Он легко перенес эту операцию.

На девятый день после операции меня не было в больнице. Пошел со студентами на строительство общежития. Звоню в отделение.

У Гусева непроходимость!

Далась мне эта стройка. От лопаты руки гудят. Где же тут такси? Черт с ним — поеду так. Непроходимость — не внематочная, успею. Где же такси? Пропади оно пропадом!

Гусев лежит уже похудевший. Сразу как осунулся. Четыре раза была рвота. Неужели я напортачил? Что там может быть? Соскользнула брыжейка с желудка — ущемила кишку? Нет. Тогда бы на рентгене барий не прошел так далеко. Что же там может быть?

— Иван Михайлович! Как чувствуешь себя? Больно?

— Болит. Да как-то не все время. Приступами. То ничего, ничего. То как — раз, раз. Забурлит — и больно. Хоть криком кричи.

Он и кричал криком. Непроходимость! Боль адова.

— Когда началось-то?

— Вчера часов в десять вечера. Жив-то я буду?

— Конечно! Иначе зачем операцию делать? Не волнуйся, Иван Михайлович. Все будет в лучшем виде.

Помню его тревогу. Выражение глаз помню. А сами глаза, лицо вспомнить не могу.

Что же делать? Второй раз операция? Это тяжело. Да и что там такое? Не повезло как... Может, еще раз промыть желудок?

— Анна Ивановна! Давайте зонд — желудок промывать будем. Потом возьмите лейкоцитоз. Бежать-то не надо. Мы еще сегодня набегаемся.

Бедная Анна Ивановна! Сколько она тратит сил на каждого! Сегодня с утра она почти все время с Гусевым. Не удивительно, что ее не любят больные: «Ее не дозовешься. Ее никогда нет на месте, на посту. Я целый день прошу таблетку от головной боли». И так далее... Это все справедливо. Но разве объяснишь больному человеку, что есть кто-то еще больней? Что Анна Ивановна каждый раз вся целиком уходит в этого одного, самого тяжелого! Нет ее на посту! Да она все время делает что-то для самого тяжелого. Конечно, она плохая сестра. Хорошая сестра должна успеть всем помочь. Или как любят говорить — обслужить.

Ненавижу это понятие! Врач, сестра — обслуживают. Осмотреть, поставить диагноз, сделать операцию, сидеть около больного, поставить клизму, просто погладить по голове — все обслуживание. Если можно обслужить — можно и заказать. Как в ресторане или в парикмахерской.

Гусев для меня кто? Потребитель или клиент? Я его обслуживаю? Анна Ивановна не успевает всех обслужить. Одного Гусева. Хорошая сестра всех обслужит...

Вены у него совсем спались. Никак не удается попасть иглой в них. Уже мы все пробовали. Анна Ивановна еще раз. Попала! И вовсе она не лучше всех попадает в вену. А вот тяжелому больному почти всегда попадает.

Все вздохнули с облегчением. Как будто все уже пошло на лад.

Но Гусеву не лучше! Мы ведь себя обманываем. Мы просто не можем решиться на повторную операцию. Смелости не хватает. Боимся. Надо оперировать, а мы вокруг ходим.

Трудно решиться!

— Иван Михайлович, больно? Может, легче? Все еще тошнит? Иван Михайлович, надо операцию делать. Все будет хорошо. Клянусь. Ты мне веришь, Иван Михайлович? Ну так я ручаюсь!

«Все будет хорошо». Если бы я был так уверен! («Ведь ничего не осталось в нем! Пришел к вам, как граф!»)

Опять операционная. Все привычно, спокойно. Игорь, Таня на месте. Дают наркоз. Сейчас разрез, и... что там окажется?

Нож. Кровотечение останавливаю.

— Давай зажим.

Ладно! Остальное потом. Посмотрим, что там. Кишки раздуты. Выпота нет. Гноя нет. Значит, анастомоз цел — сшито хорошо. Уже легче дышится.

— Смотри! А здесь кишки спавшиеся. Где-то препятствие. Вот! Видал! Спайка! Перетягивает кишку...

Спайка пересечена, и... все стало на свои места.

Хорошо-то как!

— Давай зашивать быстрей. С первой операцией все в порядке! Все было правильно сделано! Не напортачил!

И в первый раз хорошо, и сейчас. Не так страшен спрут, как о нем говорят. А хороша книга «Приматы моря»!

— Как он там у вас? Как давление, пульс? Порядочек!

Есть что-то в хирургии от благородного детектива и благородного спорта. Ты себя чувствуешь героем. Выясняешь, на тебя все смотрят, ждут. Аплодисменты внутри. Операция тебя подстегивает. Вырастаешь в собственных глазах. Ходишь этаким демиургом. Все хорошо. Что, разве, не правду я говорю? Со смертью-то побороться приятно. Ну и что ж, что в больницах часто забывают про хорошее и помнят про плохое? Естественно, в больницу и не должны стремиться. Во-первых, плохое больше запоминается. А во-вторых, самое хорошее в больнице все равно плохое. Почему больному должно быть дело до творчества врача? А вот если ему было больно — это ему важно, и этим он, конечно, недоволен. Если у него плохо заживает да еще не дай бог нагноение — тем более: у него уже появилось моральное право писать жалобу.