Дмитрий Липскеров - Русское стаккато — британской матери

— Это она! — произнес схимник и закрыл за собою дверь.

Когда Роджер увидел ее, то испытал такое чувство, словно в грудь ему залили расплавленный свинец. Ноги его затряслись как от голода, а пот с ладоней потек на ковер ручьем.

Тем временем русский продолжал нахваливать экспонат.

— Уникальной красоты женщина! Редкая болезнь сделала ее кости стеклянными! Одно неосторожное движение — и жизнь можно разбить, словно стекло! Где ей еще место, как не в музее! Живое стекло!

А Костаки все продолжал смотреть на женщину и приходил в огромное смущение от чувств, постепенно завладевающих его душой. Он чуть не заплакал, когда увидел кисть ее руки, выглядывающую из-под пледа: тонкую, бледную, с длинными сухими пальцами.

— Ее зовут Миша.

Роджер вздрогнул.

— Да-да, — подтвердил странник. — Мужское русское имя.

— Роджер, — назвался музыкант и покраснел. — Костаки…

Она слегка качнула головой и слабо улыбнулась бесцветными губами.

Ее улыбка, будто стрела амура, попала в сердце Роджера и нанесла ему рану. Впрочем, болело сладко…

— Здравствуйте, — прошептал музыкант.

— Ну что, — поинтересовался русский, — будете способствовать, чтобы ее в музей приняли?

— Конечно, конечно!

— А теперь пойдемте пить кофе!

Странник почти вытолкал Роджера из комнаты, но тому показалось, что он успел перехватить взгляд прекрасной девушки, и почудилось ему, что взгляд этот молит о помощи!

Они сидели в баре, и кофе то и дело попадал Роджеру не в то горло.

— Скажите, — попросил он, откашливаясь, — скажите… Помните, когда я был у вас на острове, вы поведали мне, что злость во мне от сокрытой любви. Помните?

Русский пожал плечами.

— Ко мне по нескольку человек в день приходили… Всего, что говорил, не упомнишь.

— Вы ее имели в виду? — с жаром в голосе спросил Роджер.

— Да что вы! Я ее знаю всего пару месяцев! К тому же десять лет назад она была ребенком!

— Так про кого вы говорили?

— Понятия не имею!.. — Глаза схимника вдруг стали хитрыми, и он предложил: — А давайте меняться?

— Что на что? — непонимающе спросил Роджер.

— Я предлагаю вам Мишу… Вы сами устраиваете ее в музей… Ведь она понравилась вам?

— Что должен я? — поинтересовался Костаки, и голос его дрогнул.

— Малость… Мне нужен билет до Санкт-Петербурга…

Роджер прочистил горло.

— Я согласен…

— У вас есть при себе деньги?

— Да-да, — торопливо ответил Костаки, отер потные ладони о брюки и вытащил из заднего брючного кармана несколько бумажек по пятьсот евро. — Этого хватит? Если нужно, я тотчас поднимусь в свою комнату и принесу сколько надо.

— Этого достаточно, — ответил русский, не считая, спрятал деньги и протянул музыканту ключ.

— Мне?..

— Вам, вам! — подбодрил схимник. — Ключ от стеклянного счастья!.. Как я обманут…

— Что вы сказали? — не расслышал последнего Роджер, взяв в дрожащую руку ключ.

— Да так… — Глаза русского перестали быть хитрыми, показалось на мгновение, что слезы накатили на черные зрачки под густыми бровями. — Для вас это неважно… Прощайте!

Он встал, одернул подрясник, руки не подал и вышел из гостиницы. Сел в арендованный автомобиль и помчался в Вену…

Подлетая к Санкт-Петербургу, он глядел в иллюминатор на Ладожское озеро и плакал. Слезы стекали по его лицу открыто, прячась в густой бороде.

— Вам плохо? — спросила стюардесса с голубыми волосами Кольку.

— Да, — ответил он.

— У нас есть аспирин…

Продолжая плакать, он улыбнулся, показывая голубоволосой девушке черный провал вместо передних зубов.

— Ступай, милая! Мне уже лучше!..

Первый же попутный грузовик взял батюшку и повез на военную базу, откуда летали вертолеты до Валаама.

Когда Колька после долгой разлуки услышал рев Ладоги, не желающей встать подо льды, он вновь заплакал, но почти ураганный ветер осушил лицо в мгновение одно.

— Когда полетим? — спрашивал он у майора.

— Непогода, батюшка! — отвечал военный. — Как только ветер поутихнет, тогда… А пока идите в вагончик, там матрасы есть…

Колька трое суток лежал и глядел из окошка вагончика в озерную даль, пытаясь высмотреть родной Коловец. Иногда ему казалось, что видит он маковку храма, тогда душа в груди сжималась, словно у ребенка, которому обещали что-то, но неизвестно, когда дадут… Он спал, и во сне к нему приходили различные видения. Приснился Зосима с Валаама, а потом Миша в сон вошла, совсем здоровая… А потом кто-то на ухо принялся орать!

Колька проснулся и увидел над собой лицо майора.

— Летим, батюшка! — кричал летчик.

Сон разом покинул его. Колька вскочил на ноги и побежал за военным.

Ветер поутих, но совсем немного. По-прежнему выл, заглушая вертолетные моторы. В кабине было так холодно, что на стенках проросла изморозь.

— Немного потрясет, батюшка! — предупредил пилот.

Трясло так, что казалось, сам черт душу вытрясти возжелал. Из иллюминаторов не видать ничего — снег залепил стекло. А в животе у Кольки, несмотря на погодные условия, так сладко было, как не случалось уже давно.

В кабине появился майор.

— Валаам, батюшка! — прокричал он. — Сядем на минуту, провизию выгрузим, а потом на Коловец!

— Хорошо, хорошо! — кивал головой Колька.

А потом они чуть не разбились. Вертолет попал в струю урагана и рванулся с небес.

Колька не испугался, только крестился быстро, вспоминая молитвы. Почти над самой озерной поверхностью машина неожиданно выправилась, дернулась еще несколько раз, а потом вновь набрала высоту… Через час они сели на Коловце.

— До свидания, батюшка! — прокричал майор, но Колька не ответил, а быстро шел, опустив голову.

Он спешил к скиту и слышал за собой:

— Вернулся… Схимник наш вернулся!

А он шел все быстрее, пока его не нагнал отец Михаил.

— Вернулись?..

Колька вытащил паспорт и протянул настоятелю.

— Сожгите! И прошу вас, не пускайте ко мне никого. Год не пускайте! Грешен я…

Отец Михаил счастлив был возвращению схимника, а потому со всем радостно соглашался.

— Сожгу паспорт! И никто к вам, отец Филагрий, не придет! Я вам за это ручаюсь!..

После этих слов настоятель отстал, а Колька почти побежал к скиту, а когда добрался и вдохнул сосновый дух, бросился грудью на пол, раскинув руки, и закрыл глаза…

Он лежал так недвижимым пять дней. Он почти умирал от холода и жажды. Его человеческое сознание превратилось в ледышку, лишь обмороженная душа дергалась за грудиной.

А к ночи его спросили:

— Каешься?

И этот вопрос освободил от заморозков его сознание, он открыл глаза и ледяными губами прошептал:

— Каюсь! — Потом встал на карачки и повторил: — Каюсь!..

А еще потом он поднялся на ноги, душа расправилась, и закричал Колька Писарев во все горло: