Люси Фор - Славные ребята

— Это вам ваша мать рассказала?

— Еще чего… если бы вы ее знали… Мать была беременна. По моему мнению, здесь ничего позорного нет, наоборот, но тот, должно быть, ее бросил… При таком характере, как у нее, — не удивительно, что тот тип смылся. А так как ей не хватило мужества скрыть или взять на себя последствия своей «ошибки» — кажется, это так называется, — она вышла за первого попавшегося зануду, который согласился идти к венцу. Было ему что известно или нет, я не знаю. Как всегда и везде, вопрос был улажен с помощью монеты. Таким образом, я, еще не появившись на свет божий, был продан или куплен. Словом, стал объектом торговой сделки.

— Откуда вы это узнали? И так ли еще это на самом деле. Надо сначала убедиться…

— Головоломка была решена путем умозаключения.

— … убедиться в том, что это правда. Обычно все это очень непросто.

— Такова истина, и это моя истина. Обе они совпадают. А папаша Демезон может хоть загнуться, плакать о нем не собираюсь.

— Какой папаша Демезон?

— Да так называемый мой отец, тот, кто дал мне свое имя.

— Зачем же так говорить о человеке, который вас вырастил, даже если он вам и не родной отец?

Ален пожал плечами.

— Ага! Классовая и возрастная солидарность, считайте как хотите.

Помолчав, Марк снова заговорил:

— И вы вернетесь?

— Подумывал. К чему скрывать, я разволновался, услышав голос мамы, но именно это-то и отбило у меня всякую охоту возвращаться домой. Заранее знаю, как все будет: пир по поводу возвращения блудного сына, потом нравоучения, завинчивание гаек и полное молчание… Покорно благодарю. Вот разве только чтобы спасти Доротею, пока они ее еще окончательно не испортили.

— Не надо преувеличивать!

— Если даже закрывать глаза на опасность, она все равно никуда не денется. Вот теперь все время твердят о загрязнении атмосферы. А в загрязнение человеческого «я» вы, значит, не верите? Здесь мы живем сообща, не желаем ничем владеть, никого уничтожать. Не сумасшедшие ли мы в самом деле, счастья мы не ищем. И ищем мы только возможности не делать зла, не отягощать свою совесть. А главное не иметь чистой совести, наделав зла. Хотим быть честными.

— Но при случае вы и поворовываете.

— Да, воруем, но только вещи… Мы этого не скрываем, это же пустяки, зато мы никогда не лжем, а это самое, самое основное…

— Вы как-то мне сами сказали, что не отличаете ложь от правды.

— Я говорил о вашей так называемой правде, а она сплошное надувательство, утаивание, но вам этого не понять, вы утратили чувство реального. В вашем мире дети…

— Это и ваш мир тоже.

— Нет, я ушел от него. В вашем мире детей считают неодушевленными предметами. Иногда их балуют, но они лишены возможности выразить себя, сделать выбор. Все им навязывается.

— А куда вас доведет ваша здешняя жизнь?

— Там увидим, впереди еще много времени.

«Что правда, то правда, впереди у него еще много времени. А у меня нет. Я обязан принять решение. Лететь завтра или нет?»

Если бы Марк хотел быть искренним с самим собой, он признал бы, что по-настоящему не думает об отъезде. Играет с самим собой в прятки. Обыкновенная комедия. А ведь сейчас время ему отсчитано уже скупо.

Трагедия в том, что родился он в тот самый день, когда мир зашатался. Теперь-то он понимал, что его вечность уже почата. Начинаешь считать… да, да, подсчитывать годы, которые осталось прожить и при этом непременно еще сохранять оптимизм.

Иной раз он отдавался на волю этого наваждения, с каким-то неслыханным ожесточением копался в нем. Привыкнув издавна считать будущее неким сокровищем, которого ничто не может коснуться, он приучил себя наглядно представлять разрушительную работу дней, не без удовольствия срывая каждое утро, словно совершая некий тайный обряд, листок календаря, явно всученный ему злым гением. Марк, в обыденной жизни сторонившийся всяческих «знамений», теперь именно ими питал свою манию разрушения. Он верил, что эти «знамения» подчинены некоей закономерности: просто законы эти пока еще не сформулированы, даже не открыты.

«Остаться на несколько дней в Катманду… Под каким-нибудь предлогом… По отношению к шефу это не важно. А вот по отношению к Дельфине… Вот тут-то и начинается подлинная трудность. Она меня ждет, считает дни. Уже целых двадцать лет. Лгать? Отчитываться, оправдываться?.. Это в мои-то годы. Нет, не выдержу. Но как же иначе… объяснить? Ведь для выражения самых различных чувств употребляют одни и те же слова. Рассказать о Надин… Об Алене, который похож на собственный портрет, написанный талантливым художником…

Ален, в его поведении нет фальшивых нот… как и в языке. Объяснить все это Дельфине, не оскорбив ее, не нарушив общепринятых условностей. И шефу тоже. Почему бы и нет? Каждый из них, безусловно, поймет маленькую частицу правды, если только хорошо рассказать. И каждый поймет именно свою частицу. Если я должен остаться, я должен пойти на ложь. Вынужден пойти на ложь».

Ален заговорил, оторвав Марка от его мыслей, вернув в Катманду.

— А вы действительно не уедете завтра?

— Нет, пока еще подожду.

Вот оно — слово произнесено.

И опять-таки Марк не жил, а смотрел как бы со стороны на свою жизнь; странное явление — постепенное раздвоение личности. Остаться… не то, чтобы он этого хотел. Просто не мог уехать… вот так… сразу. Увозя, как вор, все их тайны.

— Мам, ну готова?

— Сейчас приду… начинайте без меня.

— Ни за что на свете. Будем ждать тебя все трое.

Встали навытяжку, по стойке «смирно».

За дверью раздался хохот.

— Не дурите… а то как бы гренки не подгорели.

Дельфина в ярко-лимонной пижаме пригладила волосы и только потом вышла из спальни.

— Теперь понятно, почему ты так долго морочила нам голову, — бросил старший.

— И не зря морочила! — подхватил средний.

А третий только восхищенно присвистнул.

— Не понимаю, почему вы не можете без меня напиться кофе, пьете же всегда.

— Папа уехал, значит, теперь ты наша, и мы обращаемся с тобой, как с дамой. Надеюсь, ты нас за это упрекать не станешь? Сама учила нас быть вежливыми… И все такое прочее.

— Конечно, учила.

— Когда ты под властью супруга, это другое дело, тогда ты не наша.

— Короче говоря, я сменила одного тихого мужа на трех тиранов.

— Ну если ты так смотришь… — возразил старший.

— В каком-то смысле это верно, мадам Дельфина, — уточнил самый младший.

Столик для завтрака подтянули к окну.

— Туман все никак не рассеется, значит, будет ясно.

— Будем надеяться… — Помолчав, Дельфина спросила: — Кто сегодня придет ко второму завтраку?

— Никто, — хором ответили Дени с Давидом.

— Может… — пробормотал старший Даниэль.