Ян Козак - Адам и Ева

— Томек!

Чай с медом и лимоном, который я ему принес, уже простыл.

Он ничего не слышит, потому что вокруг — яростный лай и завывание волчьей стаи…

— Ну-ка выпей!

Я протягиваю ему кружку. Он машинально берет ее в руки и отхлебывает. Глаза пылают, бешено колотится сердце. Я наблюдаю за ним… И вдруг мне начинает казаться, что это я сам. Как не вспомнить, глядя на него, картину из собственного детства…

И вдруг из коридора доносится вопль.

Открываю дверь. Луцка — мокрая с головы до ног, с большой деревянной мешалкой в руке; испуганное личико залито слезами.

— Ты только погляди на эту мартышку. Ты только погляди, что она опять натворила, эта твоя Луция! — восклицает Ева. — Я замачивала в ванной белье, она видела, что я сыплю в воду порошок. И вот теперь, когда уже все выстирано, осталось только прополоскать, — ты думаешь, что она учудила? Стоило отвернуться, как она всыпала в ванну сахарный песок. Это она хотела мне помочь! Посмотри, как она выглядит! Что за вид! Придется ее переодевать и перестирывать все заново.

Отобрав у Луции мешалку, Ева шлепнула ее по попке. Какой тут поднялся крик!

— Я ведь хотела помочь, ты сама говоришь!

— Хорошенькая помощь! — возмущается Ева. — Не знаешь, за что теперь и приниматься. А ты ее больше защищай! Проклятый мороз! — выговорилась наконец Ева, отведя душу.

Я взял Луцию на руки — утешить. (У кого достанет сил выдержать детский крик?) И Ева тут же набросилась на меня.

— Балуй, балуй! А ну спусти ее с рук, пусть залезает себе куда-нибудь в уголок и плачет на здоровье. Не убудет! — кричит Ева.

Вдруг раздается стук в дверь.

Это Олдржих. (Умеет ведь человек выбрать подходящее время.)

Ева, еще с мешалкой в руках, метнула на него сердитый взгляд: «Этого еще здесь не хватало».

— Ну, беги! — подтолкнула она Луцию. — Да поскорее, надо тебя переодеть. И сядь у печки, а то и ты простудишься!

Ева повела дочку в кухню.

Олдржих приободрился.

— Вот, зашел, — он запинается, не зная, что сказать еще. — Проходил мимо… Дай, думаю, загляну, посмотрю, как ты тут поживаешь.

Он вздохнул.

— Эти бесснежные морозы — хуже нет. Если так и дальше пойдет… — Голос его прозвучал похоронным звоном.

— Не каркай! — обрываю я, хотя знаю, что он искренне переживает за судьбу моих персиков.

После нашего похода к первому секретарю, когда Ситарж признал мою правоту и благословил мои планы, в одну из добрых минуток, за стаканчиком вина, я открыл Олдржиху, какую важную услугу он мне оказал, когда, торопясь на свидание (имя Евы я не произнес), по рассеянности (так я выразился) забыл взрыхлить землю вокруг нескольких десятков персиковых дерев — только накидал вокруг стволиков компост. И поблагодарил его от всего сердца. Он побагровел; некоторое время тупо смотрел на меня, разинув рот, а потом просиял.

— Так, значит, это из-за меня все обернулось удачей? Ну, я рад, — твердил он и с тех пор тоже считал себя создателем нашей плантации. Я не разубеждал его. Пусть себе. (Позже нам легче стало договариваться о всяческих бумажных, бюрократических делах. Он помогал мне или по крайней мере не мешал. И то хорошо — если иметь в виду постоянное недоброжелательство Паточки.)

Время от времени Олдржих навещал нас. Но я-то хорошо знал, что делал он это не столько ради меня и благополучно приживающихся персиков… Кстати, вскоре после меня Олдржих тоже женился, и мы стали соседями. Но, как это часто бывает у слишком разборчивых людей, он, что называется, довыбирался. Жена его вечно ворчит, вечно недовольна, всего-то ей мало, всего-то ей недостает. Мой бывший соперник-петушок быстро лишился своего гребешка. Он в своем доме не хозяин. (Да в своем ли — дом-то он тоже себе «высватал»: получил благодаря женитьбе.) И порой ему требуется обогреться и немножко взъерошить мокрые, свалявшиеся перья. Наш дом чем-то манит его к себе.

Мы уселись за стол и налили горячего чаю. Олдржих промерз. И, держа кружку обеими руками, не спеша отхлебывал. Мы посетовали на погоду, на суровую зиму, от которой житья нет, потом, как водится, перешли на политику, на то, что творится в мире. И меж тем прислушивались, как Ева энергично, все еще кипя злостью, полощет в ванной белье. Я очень живо представил себе, что теперь у нее на уме. «Ах, окаянный, опять он здесь!» (Олдржих целый месяц не заглядывал к нам, но Ева в таких случаях не замечает, как бежит время, ей этот гость не мил.) «Ни на что не пригоден — ни дома, ни на работе. Только языком трепать. А если потрепаться негде, плетется к нам. Никчемушный человек. Кто умеет, тот дело делает, а кто дела не знает — тот берется поучать».

Мы допили чай. (Я не дал бы голову на отсечение, что Олдржих не уловил этих ее лестных мыслей. Во всяком случае, вскоре он медленно и неохотно стал собираться. Сегодня он чувствовал себя у нас очень скованно и напряженно.)

— Ну я пойду, Адам.

Мне казалось, что белье чем дальше, тем яростнее шлепает о ванну.

Я заглянул в кухню. Луция валялась на полу и играла в кубики. Она уже позабыла о происшествии. И, довольная, что-то лепетала про себя, словно уточка.

— Немного провожу тебя, Олдржих. Глотну свежего воздуху.

Ева выглянула из кухни с какой-то тряпкой в руке; обожгла меня взглядом. Я надел теплый овчинный полушубок, натянул ушанку, но все равно расслышал, чем она нас провожает.

— Это ты умеешь. Знаешь, когда исчезнуть. Свежий воздух ему понадобился!

— Сдается мне, Адам, что жизнь у тебя тоже не мед.

Олдржих вздохнул, но в тоне, каким были произнесены эти слова, слышалось и облегчение. Он мигом почувствовал себя свободнее, непринужденней. Но ощипанный, помятый петушок попал пальцем в небо. По обыкновению.

— Какое там, милок. Мед я с удовольствием лизну разок-другой, но, по-моему, он чересчур приторен. А я люблю блюда поострее, и постные, и жирные. После сладкого торта — солененького огурчика. Людям нравится, когда еда у них разнообразная. А если на столе одно и то же, то недолго и штаны потерять.

Чтобы замять разговор, Олдржих, нервно вздохнув, перебил меня, предложив зайти куда-нибудь погреться — для прогулок в этой «сибири» сейчас слишком студено.

В своем монологе насчет разнообразной и питательной еды я несколько переборщил; да и какие тут ораторские приемы, коли из головы не идут заботы и хлопоты о саде. Прикидываешься удальцом, а на сердце кошки скребут.

Сославшись на неотложную работу, я у ворот распрощался с Олдржихом. Мне хотелось побыть одному.

Куда еще могли унести меня ноги, если не в сад? Я прошелся по рядам пальметт, придирчиво осмотрел каждый низенький крепенький побег; проверил грунт — достаточно ли он высок, не подсыпать ли. Будь моя воля, я обогревал бы деревца собственным взглядом! Мороз лютует, кусает за нос и щеки. Обжигает ледяным дыханьем, так что на глазах выступают слезы. Смахнув их, я вдруг подивился — какая кругом красота.