Ян Козак - Адам и Ева

Мы добрались до вишен. Они только-только зацвели. Какой прекрасной, девственной чистотой светились кроны этих низеньких деревцов, убранных свадебной фатой!

— А вам не кажется, что от их аромата и цвета воздух словно становится легче? — радостно заметил Ситарж. Он наслаждался, погружая в цветы свой орлиный нос, как пчела — хоботок. Одна из прилежных пчел, обеспокоенных и взволнованных вторжением, чуть не впилась ему в ноздрю. Он отмахнулся от нее и мужественно продолжал стоять у деревца, которое прямо-таки гудело кишевшими на нем пчелами. Разнося пыльцу, они, похожие на капельки живого золотистого меда, перелетали с цветка на цветок. Их жужжание наполняло воздух, и он дрожал и вибрировал, как контрабас.

— Откуда их столько, черт побери? — подивился Ситарж.

— Я привез. Пора цветенья, пусть себе пасутся. Взаимовыгодно. Эти божьи твари — лучшие мои работники, а я — гостеприимный хозяин. Нас объединило общее благо. А это, как известно, самая что ни на есть надежная опора сотрудничества. Готов поспорить, что у себя в райкоме такой коллектив вам бы не сколотить.

— Опять он под нас подкапывается, — буркнул Паточка.

Ситарж недоуменно огляделся:

— А ульи у тебя где? Что-то не видать.

— Как где? Там, где полагается!

И тут же выложил всю правду, как она есть: каким беспросветным ослом я был, когда три года назад доставил сюда передвижные ульи. Разместил их, как издавно заведено, — и еще на картинках так изображали… словно рабочее общежитие или фургоны на строительной площадке. Загляденье, и только. Стой и поглядывай себе, как пчелки, набрав сладкого нектара, скрываются в летке и тут же вылетают обратно. Мелькают, мельтешат золотистые букашки перед каждым ульем, подобно лучикам небесного света. Довольный, я потирал, бывало, руки, глядя, как на цветущие деревца прямо-таки набрасываются шумные помощницы.

Но — увы!.. Не тут-то было! В том же году я понял (все это занесено в мой дневник), что деревья, расположенные в непосредственной близости от ульев, опылены больше, чем следует, тогда как те, что цвели в отдаленье, остались обездоленными. А ведь на дереве, если мы ждем хорошего урожая, должно быть столько плодов, сколько оно может напитать.

— И в самом деле, — рассудил я, — зачем пчелам летать далеко, если сладкий нектар у них под носом? Я на их месте поступал бы точно так же!

С тех пор я предпочитаю расставлять ульи вразброс по всей площади — поодиночке, на большом расстоянии друг от друга. Вон там один виден… Толково получилось. Кто стремится помочь природе, должен наперед узнать, чего она требует. С ней тоже сперва сговориться надобно. И все по своим местам расставить.

— Ишь хитрец! — заметил Ситарж. — Ты бы хотел, чтобы все только тебе и служило.

— А ты на моем месте действовал бы иначе? Разве ты ведешь себя по-другому?

Лойза рассмеялся:

— Ты себе тут живешь-поживаешь, Адам. А я… Черт побери! Целыми днями задницы от стула не отрываю. Сижу меж четырех стен, глаз от бумаг поднять некогда, ругаюсь со всеми — то по телефону, то на заседаниях. Утопаю в табачном дыму и мир вокруг вижу разве что из машины, когда еду по вызовам, проучить кого или подхлестнуть… Все эти бумаги, отчеты, сводки, ведомости… И кто в них разберется — правда там или вранье, нет ли какого подвоха? Резолюции, планы, постановления… А у тебя…

— Верно говоришь. Всяк сверчок знай свой шесток, — вторю я ему, не давая Паточке вставить словечко. И в то же время помаленьку донимаю и того, и другого. — У вас свое, а у меня — свое. Всяк занят тем, что ему предопределено или что сам себе выбрал: мы вроде как сами куем свою судьбу. Холодно нам от этого или жарко — это уж дело другое. Ну а я что? Пекусь, как могу, о своих питомцах… Вон полюбуйтесь на эту вишенку. Вам не кажется, что от дерева в цвету исходит свет и тепло? Оно — будто женщина, когда любит. Когда полна желания и вся светится изнутри, тает в объятьях…

— Мне бы твои заботы! — воскликнул Паточка. — Ишь чем у него голова забита… Пока мы там с людьми маемся, он тут чудит, комар его забодай!

И пошел брюзжать, вот, мол, как я роскошно да беззаботно устроился… Сиди поджидай, каким урожаем земля одарит. И все остальные, если меня послушать, тоже должны смириться: что будет, то будет — то ли прибыль, то ли убыток. Словом, ловко приспособился. Деревца мне послушны: произрастают там, где прикажу. Собраний не устраивают, против не выступают, с блажными идеями не лезут; на всякие там западные приманки не клюют. У них с Ситаржем жизнь не в пример тяжелей! Короче, пока они маются, как рыбы об лед бьются, от забот сна не ведают, я тут живу себе потихоньку-полегоньку, зарывшись, как крот, в землю.

— Лойза, да что он такое говорит? — вскричал я. — И это говорит он! Он… Господи! Ты, Паточка! Это я-то не интересуюсь жизнью и не хлопочу о ней? О том, что нужно людям? Разумеется, голубчик, я в своем деле толк знаю. Оно у меня, правда, скромное, но я ему служу… И тем самым — даю голову на отсечение — служу и всему огромному миру, что меня окружает. Ты, может, думаешь, деревья на меня не кричат, не критикуют, не вопиют о том, чего им надобно? Да чтобы того не слышать, нужно глухим быть, как полено! Я их слышу, даже когда они довольны и песенки распевают… Когда с наслаждением потягиваются на теплом солнышке, лениво дышат в летний зной… Или поминутно упрекают: «Где ты, дружище, меня посадил! Гляди, я чахну! Ветром мне веточку обломило! Полечи-ка мою рану, не то я какую-нибудь заразу подхвачу… Ты что, не приметил — сучок у меня с самой зимы обломан? Поставь тут крепкую загородку! Видишь, зайцы кору обглодали?» А то еще все вместе, истомленные жаждой, как примутся в один голос вопить: «Дождичка бы! Давно дождя не было! Не чуешь, мы пить хотим! Плоды наши сохнут. Полей нас! Подбрось чуточку навоза, чтобы мы окрепли, чтобы плоды наши крупнее и здоровей стали! Да сними с нас всю эту гадость — тлю, плодожорок, хрущей и гусениц! Опрыскай сверху донизу наши ветки, сучья и стволы!» А то еще: «Проредил бы ветви! Пора уж! Не видишь, какие вымахали, из-за листьев солнцу до плодов не добраться. Да под сучья подпорки поставь. Погляди, какие они тяжелые, сколько на них плодов!.. Работай! Работай, шевелись, не стой на месте, человек окаянный!..»

Ты, Паточка, не разбираешь их речей. А я — разбираю. Слышу их. Этот мир — мой. Он у меня в руках, я им владею, пока могу дать, что ему требуется. А он взамен отдает мне то, чего я от него хочу… Как пуста и убога была бы моя жизнь без этой работы!

— Ишь распетушился! Ну кто у тебя ее отбирает? — отозвался Паточка. — Если ты делаешь дело и исполняешь, что предложено планом, — все в порядке.

Я его понял. Мои персики гвоздем засели у него в мозгу. Он готов был снова пуститься в рассуждения насчет обычаев — нужно, мол, держаться того, что наша земля родила от века. Но присутствие Ситаржа явно сдерживало его, разглагольствовать об этом при первом секретаре он не посмел.