Ян Козак - Адам и Ева

Только по весне — трава уже зазеленела — она согласно кивнула в ответ на мое приглашение вместе пройтись по саду.

Расцветали персики, нежно светясь розовыми лепестками. Огромный сад полыхал розовым огнем. Я вспомнил, как была восхищена и взволнована Ева в прошлом году, когда сама позвала меня в сад. Как я мечтал, чтобы радость возвратилась к ней! Ведь деревца, выпестованные ею самою, пошли в рост! Она сажала их вместе со мной, отдавая им свой труд, мысли, силу своих рук. Она относилась к ним как к живым существам.

Теперь она стояла среди них оцепенело и неподвижно. Потерявшись, молча разглядывала шелковистые, дрожащие лепестки… Воздух был напоен ароматом, наполнен жужжаньем, трепетом крыл, заливистым щебетом птиц… Широко раскрыв глаза, Ева пустым, остылым взглядом смотрела вокруг. После долгого молчанья с трудом разомкнула губы.

— Вот и деревья, даже деревья родят, Адам. А я… Я-то что же? Пустоцвет. И за какие грехи мне такая казнь?

В голосе ее закипали слезы.

— Я измучена, выжата начисто.

Уголки ее скорбно опущенных губ судорожно дернулись.

— Пустоцвет. И как бы ты, мой милый, ни тщился привить ко мне новую жизнь, меня уже не воскресишь, она уже не привьется.

Стиснув мои руки, она не сводила с меня отчаянного взгляда темных, лихорадочно блестевших глаз.

— Ты не переменишься ко мне? Признавайся! Только правду говори.

Я не мог даже предположить, что страдания ее столь мучительны, что случившееся несчастье так глубоко ранило ее душу.

Однако после этого разговора Ева больше уже никогда не позволяла себе говорить о своих муках.

С наступлением теплых июльских вечеров Ева чуточку отошла, приободрилась. Закончив работу, мы усаживались на веранде — редко одни, чаще с кем-нибудь из знакомых, кто заглядывал на огонек: поговорить по душам об увиденном, услышанном или передуманном, а то и посмеяться, повеселиться или чертыхнуться в сердцах. (У нас в Чехии всегда находилось, что высмеять и что обругать, в чем в чем, а в этом недостатка никогда не было.) Кое-кто забегал просто передохнуть, расслабиться и промочить горло, смыть неотвязную заботу глотком холодного пивка… Старый славный Гоудек навещал нас чаще всех. Приходил помолчать, послушать, подремать. Случалось, подваливала целая куча народу. Болтали кто о чем, а нет-нет да и заводили песенку.

Еве это шло на пользу; за время зимнего своего затворничества она изголодалась по обществу. Багрянец вызревающих вишен словно коснулся и ее щек. Дружески настроенная, приветливая, она радушно встречала гостей.

Все чаще пыталась смеяться, наслаждалась приятельской беседой, как искушенный гурман, умеющий оценить поднесенный к губам напиток в запотевшем бокале. При взгляде на ее улыбающееся, радостное лицо мне тоже делалось веселее, теплело на душе. И мысли рождались иные, более плодотворные.

Но кто в эту пору ее возвращения к жизни и впрямь отличился, так это Олдржих. (Ей-богу, он самый!)

Олдржих тоже частенько заглядывал к нам и, удобно расположившись, сидел как пришитый, украдкой косясь на Еву. Мудрствовал лукаво и наблюдал, как Ева нежится в кресле, а чаще — сидит на ступеньках, удобно прислонясь к прогретой стенке дома, подставляет солнышку лицо, жмурит глаза, смеется, перекинув ногу на ногу.

Она не могла этого не замечать, еще бы (хотя такое внимание было бы ей приятно от любого, но не от Олдржиха). Как он ни тщился, все без толку. Он попытался заигрывать с Луцией — девочка иногда садилась к Еве на колени, — подмазывался и к Томеку, поминутно лез в карман за каким-нибудь лакомством. Но Ева была непреклонна. Лишь изредка, бывало, обожжет его взглядом…

И вот однажды — он по привычке бахвалился «нашим вкладом в развитие плодоводства» — Ева молча поднялась и ушла. После такой демонстрации Олдржих, смутившись, умолк.

Я попенял Еве за это:

— Он теперь переменился. Помогает нам. Старается по крайней мере.

Тут она хлестнула взглядом меня:

— Тебе все еще мало? Он тебе все еще не надоел? Трепался тут, лицемер, притвора! Слушаешь и не знаешь, откуда в нем что берется. Словно магнитофонную пленку включили, на которую кто-то речей наговорил. И такому типу ты веришь? Ну, признавайся! Да ведь он ко всякому приспособится, кто посильнее. Если бы, к примеру, сюда китайцы пришли, он глаза бы себе сделал раскосыми. Будь деревья такими, как он, на них один год вызревали бы груши, а на следующий глядь — уже снимали бы сливы либо орехи трясли. А может, на одной и той же веточке разные плоды родились. Спасибочки, не надо! Паточка и тот куда милее. По крайности — характер, он как бульдог защищает то, чему верит… А таких, что нос по ветру держат, не переношу. Видеть их рядом — брр!

Разошлась, расшумелась…

Конечно, доля правды в ее словах была (нужно сказать, изрядная), но только лишь доля. Увы, коли самому нельзя выбирать себе окружение — и в жизни, и на работе, что тут поделаешь? Приходится довольствоваться на худой конец теми, кто хоть не вредит, а кое-где даже и помогает. А главное — не мог я забыть той неоценимой службы, которую сослужил Олда нашему саду своей нерадивостью. За это благодарствую поболее всего.

— Не понимаю, почему именно к Олдржиху я должен относиться плохо? — возразил я. — Временами он бывал мне полезен.

Мое замечание рассердило Еву пуще прежнего.

— Молчал бы уж! — прикрикнула она. — Ты сам такой же, как и он! (Тут она явно преувеличивала.) Что тот, что другой — оба вы политиканы! Никогда у вас не разберешь, где правда, а где вранье! Он-то небось и впрямь считает, что ты к нему невесть как расположен.

— И прав, совершенно прав, — подзадориваю я ее. — Расположен. На свой манер, разумеется, да и выбора нет. Иногда, Ева, нужно уметь довольствоваться малым. Ты и сама это прекрасно знаешь. И потом… У каждого из нас свои слабости и пристрастия. А другие зачастую этого даже уразуметь не могут.

— Нет, ты и впрямь блаженный! — Ева не собиралась так просто отступать.

— Давай, валяй дальше! — подначивал я ее. — Уж не думаешь ли ты, что лучше сидеть сложа руки да сетовать: что, мол, тут поделаешь, люди кругом — не те, подходящих бы… Чем так вот ныть, лучше я и таких работать заставлю. Или я не прав?

— Много Олдржих тебе наработал! Ты еще пойди ему поклонись! — возмутилась Ева. — А я не стану за клок шерсти благодарить, коли знаю, что вся овца — моя. Не так уж я глупа. А ты чуть что — и уже «чего изволите?». Удальцы вроде него как ночные бабочки на свет слетаются, но крыльев никогда не обжигают. И я не удивлюсь, если они его когда-нибудь заслонят собой и вконец потушат.

Глаза ее полыхали.

— Случайно не ты ли как-то мне припомнил и дал прочесть такое изречение Толстого: если у самого нет сил гореть и распространять свет, не засти его по крайней мере?