Ян Козак - Адам и Ева

Однако с той поры в его душу закрались подозрения. Он вдруг забеспокоился. Я ему явно мешал.

Через день мы снова навестили Еву. (Все-таки нужно отобрать еще несколько саженцев — других сортов!) Работы у нас к тому времени было невпроворот. До изнеможения возились с новыми посадками, не говоря уже о том, что приближались холода и нужно было готовить сад к зимовке. Тем не менее оба мы уплотняли, как могли, утренние и вечерние часы работы, только бы выкроить для Евы минуту-другую.

Нам показалось, что Ева ждала нашего прихода. Одарила своей лучезарной улыбкой и даже взялась провести по фруктовому саду. Время было обеденное.

Стояли последние ясные дни октября. Неяркое солнце все еще пригревало — не сильно, но приятно. Ева в этот день поистине расцвела. Была в прекрасном настроении, чему-то радовалась. Словно засияла, наполнившись солнечным светом, душа.

Перемену в поведении Евы Олдржих приписал, разумеется, одному себе. Стоило ей улыбнуться, как Олдржих тут же задирал нос и торжествовал. Бог знает, зачем Еве это понадобилось. Может, забавы ради, а может, таким способом она насмехалась над ним или, напротив, проявляя к нему интерес, хотела задеть меня. Так или иначе, но Олдржих попался на эту удочку. И чуть не лопнул от гордости.

— Вот видишь, — шептал он мне, — знаю я эту ихнюю женскую игру: поди вон, поди сюда. Все они так играют.

Теперь мое общество было ему приятно, он видел во мне свидетеля его успехов. Мы вошли в сад, и тут он снова повел себя так, словно лишь он один способен выбрать самый лучший, от корней до кроны, самый крепкий, прекрасный росток. А я?..

А я прохаживаюсь меж молодых, гибких привоев и будто принюхиваюсь, впитываю в себя пряный осенний аромат земли. Делаю вид, что проверяю, как подросли и окрепли деревья, иногда касаюсь ствола, как будто нежным прикосновеньем желаю определить, что у него за душа, или машинально глажу его, ласкаю, обнимаю, словно тонкую девичью талию, а сам ни на секунду не упускаю из виду Еву, постоянно вижу ее боковым зрением. Подстерегаю каждый ее жест, не пропускаю ни единого взгляда. Любуюсь стремительной, молодой и упругой походкой. Ловлю каждое движение ладной фигуры, выражение лица. Замедляю шаг…

Ева тоже отстает, задерживаясь у отдельных деревьев. Меня она будто и не замечает… И вдруг мы оказываемся рядом, при ходьбе чуть не задеваем друг друга. Ева останавливается… Распрямившись, как стройная и гибкая виноградная лоза, увешенная гроздьями, она стоит передо мною, вся насквозь пронизанная теплым солнечным сияньем. И улыбается. Я протягиваю ей яблоко — и она откусывает от него своими крепкими зубами. (Адам протягивает яблоко Еве. Библейский порядок претерпел явные изменения, за прошедшие тысячелетия отношения между мужчиной и женщиной порядком перепутались. И сдается, кое в чем они прямо-таки противоположны прежним.)

В тот миг совсем иные мысли пришли мне на ум… Взгляды наши встретились. Расплавленный янтарь карих глаз жарко обжег меня, я упивался им, словно пьянящим соком сладкого, спелого винограда. Открытая шея, а чуть ниже ворота полурасстегнутый халатик приподнимали полные крепкие груди. Я смотрел, с каким удовольствием Ева откусывает яблоко. Она съела его все без остатка, вместе с зернышками.

— Эй, где вы там? — послышался голос Олдржиха. — Такого красавца, Ева, ты еще не встречала. Иди сюда, Адам.

Мы переглянулись. Вот тебе и на, мы оба — и Ева и я — совершенно забыли об Олдржихе, выбросили его из головы.

— Идем, идем! — чуть помедлив, откликнулась Ева. Пожав плечами и прикусив губу, она пошла на голос.

Мы шли рядом… На ходу несколько раз коснулись друг друга ладонями.

В конце фруктового сада я заприметил среди травы кустик поздней земляники. Ягодки были зеленые, а между ними белел запоздалый нежный цветок. Я сорвал его и дрожащей рукой (ах ты, старый повеса!) воткнул в петельку на отвороте ее развевающегося халатика.

— Когда пойдем обратно, я возьму его себе, Ева. На счастье. После того, как он побудет с тобой, — говорю я прерывающимся голосом. При этом широко улыбаюсь, голос вдруг изменяет мне, и я сбиваюсь на хрип.

Заглядываю ей в лицо; жадно и страстно слежу за его выраженьем…

В ее глазах что-то полыхнуло, какая-то задорная искорка, дразнящий, обжигающий огонек.

И не успел я рта раскрыть, как она выхватила цветок из петли. Я испугался — вдруг выбросит, но она, слегка отвернувшись, мигом засунула цветок глубоко в вырез платья.

И рассмеялась. Ее переполняла доверчивая проказливость и озорство, а в глазах затаился огонь желанья.

Я обмер, кровь прихлынула к сердцу. Сад, окружавший нас, и весь мир как бы только что родились, возникли заново. А нас было в нем только двое: Адам и Ева…

Олдржих, разумеется, был не слепой. Конечно, он не ведал о случившемся, скорее просто почувствовал, что приглянувшаяся ему лань убегает от него, ускользает, а на добычу точит зубы другой волк. Наверное, в глубине души он еще надеялся, что Ева только дразнит его, хочет помучить, чтобы распалить в нем любовную страсть.

С этой минуты он следил за каждым нашим шагом, подстерегал всякое наше движение. Пожирал Еву глазами и сглатывал слюну, будто изголодавшийся путник, почуявший запахи яств на пиршественном столе. Я нисколько не удивлялся. В тот день Ева была чудо как хороша. И все-таки… Как этот распаленный петушок, спятивший от любви и ревности, смел даже в мыслях надеяться, что сможет уследить за Евой, выученицей змеиного племени? Она перехитрила бы его в два счета.

Мы стали прощаться. Нам с Олдржихом пора было в путь-дорогу, а Еве — на работу.

Я был как на иголках, неотвязно думая о той неожиданной, доверительно теплой минуте, вдруг сблизившей нас и много сулившей в будущем. А Ева? Не забыла ли о ней Ева? И вообще — каким способом собиралась она вернуть мне то, что пообещала, не успев произнести ни слова? Окаянный Олдржих! Я уже потерял было всякую надежду, как вдруг Ева, обернувшись ко мне, как ни в чем не бывало произнесла:

— Смотрите-ка, у вас пуговица еле держится. Потеряете. Погодите, я пришью.

Она решительно потянула меня к себе за кожаную куртку, и пуговица тут же оказалась у нее в руках. Пришита она была, может, и слабовато, но, готов поспорить, продержалась бы еще довольно долго. Укрепляя пуговицу, Ева улыбнулась мне простой и естественной улыбкой (ах, не такой уж естественной и не такой уж простой, я ведь чувствовал ее учащенное и обжигающее дыханье!).

В первый момент я для виду повел себя недотепой, но быстро перестроился. Мне почудилось, что этой тонкой, но прочной нитью Ева как бы соединяет нас, опутывает наше сближение вроде бы незримой, но густой сетью. Как польстило мне это лукавство! Снова вскипела в жилах кровь.