Егор Молданов - Трудный возраст (Зона вечной мерзлоты)

— Мне от вас больше ничего не нужно, — сказал я спокойно, чем вызвал у родителей настоящий ступор.

— Ты еще пожалеешь, что так сделал, — и мать наотмашь ударила меня по лицу. — У Нины сын как сын, а ты… — неистово возмущалась она, брызгая слюной. — Неблагодарная сволочь, — и понеслась дальше, как обычно…

— Вот и живите с ее сыном, а меня оставьте в покое, — злобно выкрикнул я в ответ.

Лицо матери вытянулось и застыло в долгом молчании. “Ваня, у нас дефективный ребенок!” — завопила она на всю квартиру.

Каплей, с которой разрушилась наша семейная идиллия, стала история со сберкнижкой. Отцу понадобилось снять деньги, и в квартире ее не обнаружили. Меня обвинили в краже. “Кроме тебя, больше некому!” — железно аргументировала мать. Больше месяца длился ежедневный домашний “террор”. “Отдай книжку, ты не сможешь воспользоваться этими деньгами!” Меня стыдили, увещевали, прорабатывали даже в кабинете директора школы, потом началась игра в молчанку, даже Элла настроили против меня. Через полтора месяца я случайно нашел злополучную сберкнижку в коробке из-под вязания, радости было полные штаны. Еле дождался прихода родителей с работы.

— Я нашел вашу сберкнижку! — счастливо выпалил я. С моей физиономии не сходила дурацкая улыбка. В воображении рисовалась чувствительная картина примирения. “Извини, сынок, что мы так плохо о тебе думали”, — ну, и так далее; но вместо этого я услышал совсем другие слова, которые быстро опустили меня на грешную землю.

— Хватило хоть ума подбросить, — жестко и бескомпромиссно, как приговор, произнесла усыновительница.

Захлебываясь от слез, я сумел им выкрикнуть только одно слово:

— Сволочи!

Отец, как обычно, занес руку для удара…

— Только попробуй меня тронуть, я не твой сын…

Эти слова вырвались у меня самопроизвольно, но у меня было такое чувство, что мне больше нечего терять; что-то во мне окончательно надломилось. Ледяная волна молчания накрыла нас всех.

— Уходи, неблагодарная свинья, — усыновительница открыла входную дверь. — Видеть тебя не хочу! — воскликнула она, задыхаясь от ярости.

Я с надеждой посмотрел на отца, но тот отвернулся, не проронив ни слова. Я ушел из дома в тонкой болоньевой куртке, школьных синих брюках и старых кроссовках — в двадцатиградусный мороз. Мне было неполных четырнадцать лет.

На улице было много иллюминации, витрины магазинов были расписаны Дедами Морозами и улыбающимися Снегурочками.

На улице поднялась метель, дул сильный, пронизывающий ветер, от него жмурились глаза, замерзали щеки, плотно закрывались губы, словно боялись глотнуть резкого морозного воздуха. Несколько дней я привыкал к неведомой доселе свободе, радости она мне не доставляла, напротив, сплошные заморочки и головную боль.

В карманах было пусто, идти было некуда, ночевать также негде. Похожая на безмозглое серое насекомое, проехала мимо мусороуборочная машина. Я поднял воротник болоньевой куртки и двинулся прямо по улице, не зная, куда меня, в конечном счете, приведут ноги. Желудок издал долгий, бурчащий, недовольный рык, во рту поселился неприятный привкус голода. От уличного холода сводило челюсть. Конечности гудели, я медленно брел по улице: народу вокруг было немного. Все больше и больше меня охватывало отчаяние.

Внимание привлекла женщина с сумкой, доверху набитой продуктами. От голода в мозгах моих совсем помутнело. И я подумал, вот толкнуть бы женщину на обочину, выхватить из ее рук сумку — и хавчик мой. Какая-то сила меня подняла со скамейки, и я пошел за женщиной. И тут я увидел милиционера. Женщина что-то прокричала ему, и тот ответил ей. Они остановились и добродушно рассмеялись, как старые знакомые. Я остановился, милиционер внимательно посмотрел в мою сторону. Меня словно прошибло током. Спас меня автобус. Милиционер и я оказались единственными пассажирами. Он встал у входа, я — в конце салона. Я смотрел в окно, мимо проносились городские улицы. Милиционер вышел на “Октябрьской”, я остался в автобусе совсем один.

— Вокзал! — недовольно крикнул мне шофер с квадратной челюстью.

Я вышел, нашел свободную скамейку в зале ожидания, распластался на ней и мгновенно вырубился.

Под утро меня разбудил милиционер. Я навешал ему лапши, что встречаю утренним поездом любимую бабушку. Утром приспичило по маленькому в туалет. В ноздри ударил резкий и противный запах мочи, плиточный пол был в лужах и грязи. От такого туалета меня чуть не вывернуло наизнанку. В страшное туалетное очко я влил свой маленький ручеек. Мой взгляд задержался на стенах. Наскальная живопись наших предков — детский шарж по сравнению с тем, что я увидел на стенах — матерные и похабные слова с телефонными номерами, мужские и женские половые органы, сиськи, яйца, с какой-то жгучей ненавистью нацарапанные на штукатурке. Я подошел к точно такому же страшному умывальнику. Помыл руки обломком хозяйственного мыла, попугал лицо холодной водой. Выйдя из туалета, я с жадностью глотнул свежего вокзального воздуха. Идти было некуда, еще один день бесцельного брожения по городу я бы не выдержал просто физически, и я пошел в Пентагон.

Третья четверть только набирала обороты после новогодних празднеств. В восемь тридцать, как примерный ученик, я сидел за своей партой и никак не мог подавить зевоту. Я был неопрятный, поцарапанный. Учителя о чем-то спрашивали, я отвечал невпопад, лишь бы отстали. Вечером я снова был на вокзале. Ноги притащились в буфет. Голод усиливался, мутил рассудок. Я чувствовал невыносимую пустоту в желудке. По буфету распространился аппетитный запах, от которого расширялись ноздри, во рту появлялась обильная слюна, а возле ушей мучительно сводило челюсти.

Толстомордый мужик за стойкой неторопливо с аппетитом расправлялся с куриной ножкой, подернутой желе, и, отрывая зубами куски белого мяса, жевал с таким очевидным удовольствием, что мне казалось, вот сейчас грохнусь в голодный обморок от желудочных судорог и спазмов. Я выждал, когда освободился дальний стол, пристроился так, словно ел здесь. Посмотрел на тарелку с недоеденными щами, сломил внутреннее сопротивление, взял ложку и до чистоты все вылизал. Такая же участь постигла второе.

— Ты что объедки ешь? — укоризненно спросила меня внушительного размера женщина в белом переднике.

Я чуть не поперхнулся от ее слов.

— Есть хочу!

— Детдомовский? — спросила она.

Я кивнул, и незнакомая женщина повела меня в каморку. Там были стол, две табуретки и подобие дивана. Накормила она меня до отвала, после чего я сразу захотел спать. Она поняла это без слов.

— Спи, потом поможешь мне прибраться, хорошо?

— Всегда готов, — кивнул я.

Растянувшись блаженно на продавленном диване, я испытывал натуральный кайф. Желудок набит под завязку, теплая крыша над головой, диван. “Господи, чего еще надо?!”