Пер Энквист - Визит лейб-медика

Мальчики, молча и спокойно, играли под столом. Собака — шнауцер — всегда была с ними.

Пока он писал и работал, он слышал, как они перемещаются по комнате, как они шепчутся; не более. Он думал: они воспринимают меня как отца, которому нельзя мешать. Они играют у моих ног, слушают скрип моего пера и шепчутся.

Они шепчутся из уважения. Как мило. И иногда он чувствовал, как в нем поднимается спокойная волна тепла; комната была такой тихой, осень за окнами — такой красивой, городские звуки — столь отдаленными, дети — милыми, собака — забавной, все было так замечательно. Они с ним считались. Они играли под гигантским дубовым столом, который уже больше не окружали могущественные люди государства, а за которым сидел лишь один Могущественный человек. Но они видели в нем не Могущественного человека, а лишь человека дружелюбного, тихого, присутствие которого, как некой фигуры отца, проявлялось только в скрипучих звуках пера.

Молчун. Vati. Lieber Vati, ich mag Dir, wir spielen, liber liber Vati [21] Папенька. Милый папенька, я люблю тебя, мы играем, милый, милый папенька ( нем .). .

Возможно, других детей у меня никогда и не будет.

Неужели такой и должна быть жизнь, думал он иногда. Спокойная работа, скрипящее перо, неслыханные реформы, совершенно безболезненно проникающие в реальную жизнь, мои мальчики, играющие с собакой под столом.

Замечательно, если так.

Однако за этим столом бывали и мгновения, содержавшие крупицу страха.

Кристиан вынырнул из своих тихих игр под столом. Он уселся на край стола и стал смотреть на Струэнсе задумчиво, робко, но с любопытством. Его парик лежал брошенным в угол, одежда была в беспорядке; он, однако, благодаря этому, выглядел мило.

Он просто сидел и смотрел, а потом робко спросил, что Струэнсе пишет, и чтó ему самому затем следует подписать.

— Ваше Величество в данный момент сокращает армию, — сказал тот с улыбкой. — У нас нет никаких внешних врагов. Это бессмысленное войско станет теперь меньше и дешевле — экономия в 16 000 риксдалеров в год.

— Это правда? — спросил Кристиан. — У нас нет никаких внешних врагов?

— Это правда. Россия нам не враг, Швеция — тоже. И мы не собираемся нападать на Турцию. Разве мы в этом не единодушны?

— А что скажут генералы?

— Они сделаются нашими врагами. Но мы с этим справимся.

— А враги, которые появятся при дворе?

— Против них, — ответил Струэнсе с улыбкой, — трудно использовать эту огромную армию.

— Это правда, — очень серьезно сказал Кристиан. — Значит, мы хотим сократить армию?

— Да, именно этого мы и хотим.

— Тогда я тоже этого хочу, — все так же серьезно сказал Кристиан.

— Это не всем понравится, — заметил Струэнсе.

— Но вам, доктор Струэнсе, это нравится?

— Да. И мы сделаем еще намного, намного больше.

И тогда Кристиан попросил. Этого Струэнсе не забыть; это было всего лишь месяц спустя после того, как книга выпала у него из рук, и он перешел границу самого запретного. Кристиан придвинулся вплотную к нему, слабое октябрьское солнце заглянуло в комнату, образовав на полу большой четырехугольник, и тогда он это сказал.

— Доктор Струэнсе, — сказал Кристиан тихим голосом и так серьезно, словно он никогда не был тем безумным мальчиком, который играл под министерским столом со своим пажом и собакой. — Доктор Струэнсе, я вас настоятельно прошу. Королева одинока. Позаботьтесь о ней.

Струэнсе просто остолбенел.

Он положил перо и через некоторое время сказал:

— Что Ваше Величество имеет в виду? Я Вас не совсем понимаю.

— Вы все понимаете. Позаботьтесь о ней. Я не в силах нести эту ношу.

— Как я должен это понимать?

— Вы все понимаете. Я люблю вас.

Возразить на это Струэнсе было нечего.

Он понял и не понял. Неужели король знает? Но Кристиан лишь слегка коснулся его руки, посмотрел на него с улыбкой, столь болезненно неуверенной и одновременно столь прекрасной, что Струэнсе ее уже не забыть, и потом он, едва заметным движением, соскользнул со стола и вернулся к маленькому негритенку и собаке под стол, где боль была невидимой, и черный факел не горел, а существовали лишь собака и негритенок.

И где все являло собой тихое счастье и преданность в той единственной семье, которая досталась Кристиану VII.

Гульберг присутствовал при том, как разоружалась лейб-гвардия, и, к своему удивлению, увидел, что граф Рантцау тоже пришел понаблюдать за этой новой, предпринимаемой в целях экономии, мерой.

Сбор оружия, предметов одежды. Роспуск по домам.

Гульберг подошел к Рантцау и поздоровался; вместе и в полном молчании они наблюдали за этой церемонией.

— Преобразование Дании, — выжидающе сказал Рантцау.

— Да, — откликнулся Гульберг, — сейчас происходит много преобразований. Все делается в очень быстром темпе, как вам известно. Насколько я понимаю, вас это радует. Ваш друг, Молчун, чрезвычайно расторопен. Я сегодня утром прочитал еще и декрет «О свободомыслии и свободе слова». Как неосторожно с вашей стороны. Упразднять цензуру. Очень неосторожно.

— Что вы имеете в виду?

— Этот немец не понимает, что свобода может быть использована против него самого. Если этому народу дать свободу, начнут писать памфлеты. Возможно, и против него самого. То есть против вас. Если вы его друг.

— И что же, — спросил Рантцау, — будет содержаться в этих памфлетах? Как вы полагаете? Или вы знаете?

— Народ так непредсказуем. Возможно, будут написаны откровенные памфлеты, рассказывающие правду и распаляющие несведущие массы.

Рантцау не ответил.

— Против вас, — повторил Гульберг.

— Я не понимаю.

— Массы, к сожалению, не понимают благодати просвещения. К сожалению. Для вас. Массы интересуются лишь грязью. Слухами.

— Какими слухами? — спросил Рантцау, на этот раз очень холодно и настороженно.

— Вам, вероятно, это известно.

Гульберг посмотрел на него своими немигающими волчьими глазами и на мгновение ощутил нечто похожее на триумф. Только такие, совершенно незначительные и всеми пренебрегаемые люди, как он, ничего не боятся. Он знал, что Рантцау — это пугало. Этот Рантцау, с его презрением к чести, обычаям и к парвеню. Как же должен он был, в глубине души, презирать своего друга Струэнсе! Парвеню Струэнсе! Это было совершенно очевидно.

Он презирал всех парвеню. Включая Гульберга. Сына владельца похоронной конторы из Хорсенса. Хотя разница между ними заключалась в том, что Гульберг мог не испытывать страха. И поэтому они стояли здесь — парвеню из Хорсенса и глупец-просветитель граф, — как два ненавидящих друг друга врага, и Гульберг мог говорить все это спокойным голосом, словно бы опасности и не было. Словно бы власть Струэнсе была лишь забавным или пугающим эпизодом в истории; и он знал, что Рантцау известно, что такое страх.