Пер Энквист - Визит лейб-медика

— Чего вы хотите? — спросил Струэнсе.

— Подумайте над этим, — сказал Гульберг.

— Чего вы хотите? — повторил Струэнсе.

Через два дня Гульберг пришел снова.

— Дни короткие, а свет очень слабый, — сказал Струэнсе. — Я не успел прочитать вашу книгу. Я еще даже не начинал.

— Понимаю. Вы собираетесь начинать?

— Повторяю, меня трудно обратить в другую веру.

Дело было к вечеру, камера была очень холодной, изо рта у обоих шел пар.

— Мне бы хотелось, — проговорил Гульберг, — чтобы вы подольше смотрели на изображение этой малышки. Ублюдка. Но очень хорошенького и привлекательного.

Потом он ушел.

Чего он хочет добиться?

Эти регулярные краткие посещения. И тишина. Стражники ничего не рассказывали, окно камеры было высоко, полученная им книга была единственным, кроме Библии, что он мог читать. В конце концов, он, чуть ли не с яростью, начал читать мысли Гульберга. Это была трогательная история, почти невыносимая в своем сером убожестве, язык — как в проповеди, содержание лишено всякой напряженности. В ней описывался исключительно хороший человек, талантливый, праведный, компанейский и всеми любимый, и то, как он поддался свободомыслию. Потом он понял свое заблуждение.

Это все.

Он с трудом преодолел эти сто восемьдесят шесть страниц на таком датском языке, который давался ему с огромным усилием, и ничего не понял.

Чего хочет Гульберг?

Через четыре дня он снова пришел, сел на принесенный ему маленький стул и посмотрел на сидящего на постели узника.

— Я прочел, — сказал Струэнсе.

Гульберг не ответил. Он лишь совершенно спокойно сидел, и потом, после долгого молчания, очень тихо, но четко произнес:

— Ваш грех велик. Ваш член осквернил престол страны, вы должны бы были отрезать его и с отвращением выбросить, но у вас на совести имеются и другие грехи. Страна оказалась ввергнутой в волнения, нас уберегли лишь Господь и Его Всемогущая Милость. Теперь Дания спасена. Все ваши декреты отозваны. Управление страной в надежных руках. Вы должны будете, письменно, сознаться в имевшей место постыдной и греховной близости между вами и королевой, признать ваш грех. Потом вы должны будете, под руководством пастора Бальтазара Мюнтера, тоже, как и вы, немца, составить письменное заявление, в котором вы опишете свой переход в другую веру и скажете, что вы теперь отрекаетесь от всех еретических идей Просвещения и признаетесь в любви к Спасителю Иисусу Христу.

— И это все? — спросил Струэнсе, как ему казалось, со сдержанной иронией.

— Это все.

— А если я откажусь?

Гульберг сидел перед ним, маленький и серый, и неотрывно смотрел на него, как и всегда, не моргая.

— Вы не откажетесь. И поскольку вы согласитесь на это обращение и станете, тем самым, благочестивым примером, подобным описанному мною в моей непритязательной книге, я лично прослежу за тем, чтобы ваш маленький ублюдок не пострадал. Не лишился жизни. Чтобы многие — многие!!! — кому хочется помешать ей претендовать на датский трон, не добились своего.

Тогда Струэнсе, наконец, понял.

— Ваша дочь, — дружелюбным тоном добавил Гульберг, — является вашей верой в вечность. Разве не в этом заключается вера вольнодумца в вечную жизнь? Что таковая существует только при посредстве детей? Что ваша вечная жизнь только в этом ребенке?

— Они не посмеют убить невинное дитя.

— Мужества им не занимать.

Они долго сидели молча. Потом Струэнсе с пылом, удивившим его самого, воскликнул:

— А во что верите вы сами? В избранного Богом Кристиана? или в этого слюнявого принца крови???

И тогда Гульберг совершенно ровно и спокойно сказал:

— Поскольку вы умрете, знайте, что я не разделяю вашего представления о том, что эти «королевские твари» — таков истинный смысл ваших слов! истинный смысл! — лишены милости Божьей. Я верю, что у этих маленьких людей тоже есть миссия, вверенная, быть может, именно им. Не таким высокомерным, распутным, почитаемым и красивым существам, как вы. Которые считают их тварями.

— Я не считаю!!! — пылко вставил Струэнсе.

— И что Господь поручил мне защищать их от представителей зла, одним из коих являетесь вы. И что моя, моя задача — спасти Данию.

В дверях он сказал:

— Подумайте над этим. Завтра мы покажем вам механизмы.

Его отвели в помещения, где хранились механизмы, используемые во время «суровых допросов».

Капитан караульного отряда был чичероне и подробно доложил о действии различных инструментов. Он рассказал также о нескольких случаях, когда преступник после всего лишь нескольких минут обработки был согласен на сотрудничество, но предписание требовало продолжения сурового допроса в полном объеме. Таковы правила, и важно, чтобы обе стороны их знали; в противном случае всегда существует риск, что допрашиваемый будет полагать, будто сможет мгновенно прекратить свои мучения, как только он того пожелает. Но продолжительность сурового допроса определяет не допрашиваемый. Если допрос начался, то его нельзя сократить, даже полным признанием; на это существует решение комиссии по допросам, а оно принимается заранее.

После демонстрации инструментов Струэнсе отвели обратно в камеру.

В ту ночь он лежал без сна, временами рыдая.

Длина цепей не позволяла ему с разбегу удариться головой о стену.

Он был полностью у них в руках, и он это знал.

На следующий день его спросили, может ли его посетить некий пастор Мюнтер, духовный наставник, согласившийся руководить им и записать историю его обращения в новую веру.

Струэнсе ответил согласием.

В камеру к Бранду доставили пастора Хи, и он сразу же выразил готовность составить вместе с пастором документ о переходе в другую веру и описать для общественности свое полное отречение, свою греховность и то, как он теперь припадает к ногам Спасителя Иисуса Христа.

Он, кроме того, хотя его об этом и не просили, выразил готовность отречься от идей Просвещения и особенно от мыслей, которые отстаивал некий господин Вольтер. О последнем он, кроме того, мог высказываться с большим знанием дела, поскольку когда-то, еще до путешествия короля по Европе, посетил Вольтера и прожил у него целых четыре дня. Правда, они обсуждали тогда не просветительские идеи, а театрально-эстетические вопросы, что интересовало Бранда больше политики. Пастор Хи не пожелал слушать об этих разговорах о театре, сказав, что его больше интересует душа Бранда.

Бранд вообще-то полагал, что его едва ли осудят.

В письме к своей матери он заверял, что на него «никто не может гневаться долгое время. Я простил всех, как и Господь простил меня».

Первые недели он занимался тем, что насвистывал и напевал оперные арии, полагая это естественным, поскольку он обладал титулом «maître de plaisir», или, по более позднему наименованию, «министра культуры». После 7-го марта ему вернули флейту, и он очаровывал всех своей умелой игрой.