Дуглас Кеннеди - Момент

И снова, будто какая-то сила управляла мной, я повернул голову и уставился на мрачную махину Стены. Я стоял и думал: Да, именно здесь я напишу свою книгу. Здесь мое место.

Совершив быстрое паломничество к чекпойнту Хайнрих-Хайне, я свернул на запад и углубился в квартал Кройцберг, полный решимости найти свой новый дом до наступления темноты.

Всем правит случай, а мы зачастую недооцениваем его роль. Не задумываемся о том, что наше появление в определенном месте и в определенное время полностью меняет траекторию жизни. Никогда нельзя забывать о том, что все мы — заложники случайных прихотей судьбы.

Судите сами.

Я выхожу из филармонии с твердым намерением вернуться в отель. Вместо этого я отправляюсь на поиски бара в Кройцберге. Выйдя из метро, я едва не возвращаюсь обратно из-за сильного снегопада. Но что-то тянет меня в бар. Неприятная стычка с художником приводит к знакомству с женщиной с булавкой в носу. Мы проводим вместе ночь. Утром она посылает меня куда подальше. Я остаюсь один в незнакомом квартале. Бреду вверх по улице, к местному чекпойнту. Неожиданно сворачиваю в первое попавшееся кафе. На стене при входе читаю объявление на английском языке:

ИЩУ КВАРТИРАНТА. Художник сдаст свободную комнату в своей студии. Арендная плата сносная. Помещение тоже. Приоритет аморальным типам.

В объявлении были указаны имя — Аластер Фитцсимонс-Росс — и номер телефона. Я записал и то и другое. Фитцсимонс-Росс. Должно быть, бритт. И наверняка с характером, судя по комментарию об «аморальных типах».

Я выпил несколько чашек крепкого турецкого кофе, съел кусочек пахлавы и попросил разрешения воспользоваться телефоном. Мужчина за прилавком — с мутным взглядом, ершистыми усами и сигаретой в пожелтевших зубах — содрал с меня за эту привилегию двадцать пфеннигов. Часы показывали двенадцать сорок девять. Я набрал номер. Телефон прозвонил четырнадцать раз. Я уже собирался повесить трубку, когда мне ответили. Судя по недоумению, прозвучавшему в голосе, джентльмен на том конце провода так же, как и я, бурно провел ночь.

— Вы что, всегда звоните людям в такую рань?

Голос был прокуренный, но густой и аристократический. Я даже уловил в нем акцент диктора Би-би-си, разве что без рубленых интонаций.

— Уже почти час дня, — сказал я. — И это Аластер Фитцсимонс-Росс?

— Кто спрашивает, черт возьми?

— Меня зовут Томас Несбитт.

— Не иначе, американец хренов…

— Вы очень проницательны…

— И, как все америкосы, встаете чуть свет со своими коровами, потому вам пофиг трезвонить в такую рань.

— Я вообще-то с Манхэттена, так что о коровах имею весьма смутное представление. И поскольку сам только что проснулся…

— Ну, и чего звоните?

— Хотел узнать насчет комнаты. Но раз ужу нас не складывается…

— Постой-ка, постой…

Последовал приступ оглушительного кашля; у меня такое тоже бывало после перебора с сигаретами накануне вечером.

— Черт бы побрал… — наконец произнес он, откашлявшись.

— Вы в порядке?

— Трансплантация органов пока не требуется. Так вы что-то говорили про комнату?

— Совершенно верно.

— Имя у вас есть?

— Я уже называл.

— Ну да, ну да. Просто я еще не проснулся…

— Может быть, мне стоит позвонить в другое время?

— Марианненштрассе, дом пять. Имя на звонке. Третий этаж, налево. Через час.

И в трубке воцарилась тишина.

Я час бродил по Кройцбергу. То, что я увидел, мне понравилось. Жилые дома постройки девятнадцатого века, разной степени обшарпанности, но все еще впечатляющие своей бюргерской основательностью. Граффити повсюду, в большинстве своем лозунги на тему ущемления прав человека турецким правительством (я записал несколько слоганов в свой блокнот и позже перевел их со словарем) и прочий треп уже немецких анархистов (как я узнал позднее) о свержении капитализма и уничтожении всего буржуазного. В самом Кройцберге не было абсолютно ничего буржуазного. Я углядел парочку кафешек, но они скорее напоминали немецкие версии битниковских кабаков в Гринвич-Виллидж времен моей юности. Бары, попадавшиеся на пути, в основном напоминали тот, что я посетил прошлой ночью, но изредка встречались старомодные пивные Bierstube и турецкие анклавы. Здесь, под лампами дневного света, в клубах табачного дыма, усталого вида мужчины в матерчатых кепках отчаянно курили, распивали ракию и крепкий кофе, заговорщически переговаривались или просто сидели, безучастно глядя в пустоту глазами одиноких обездоленных изгнанников. Таких мужчин можно было встретить здесь на каждом углу. Как и турчанок в мусульманских платках (или, очень редко, в чадре), которые ходили стайками, толкая впереди себя детские коляски и болтая без умолку. Повсюду разгуливали скинхеды и панки в стиле Сабины — с бритыми черепами или ирокезами, татуировками на скулах. Попадались и явные наркоманы — болезненные, изможденные, с бесцветными лицами и тоской по дозе в глазах. По всему кварталу были разбросаны забегаловки с фалафелями [14] Арабское блюдо — обжаренные в масле шарики из протертых со специями плодов нута. , дешевые пиццерии и магазинчики, торгующие армейскими шинелями, байкерскими куртками и говноступами. Шикарному, дорогому и au courant [15] Модное, стильное ( фр.). в Кройцберге было не место. Это действительно был кусочек «Берлина по дешевке». Эпатирующий и пренебрегающий условностями. Пестрый и гетерогенный. И пожалуй, по-настоящему богемный — совсем не похожий на так называемые артистические кварталы, где поселился денежный средний класс, а из художников остались лишь толстосумы. После короткого ознакомительного тура для меня стало совершенно ясно, что здесь собрались аутсайдеры; здесь они нашли точку опоры во враждебном мире. Плутая по улочкам Кройцберга, я не мог удержаться от мысли: это одно из тех мест, где тебе уступят крышу над головой по сходной цене, где чужакам не задают вопросов. Здесь можно осесть и выживать, обходясь малым. Отбросить амбиции и просто существовать. Это была урбанистическая tabula rasa, на которой каждый мог писать собственный свод правил, выбирать modus vivendi для текущего отрезка своей жизни.

Дом номер пять по Марианненштрассе оказался любопытным. Своими размерами он вдвое превосходил все другие жилые дома в округе. И по его внешнему виду можно было предположить, что местный градостроительный комитет уже приговорил здание к сносу. Окна на нижнем этаже были наглухо заколочены. Парадная дверь выглядела так, словно ее неоднократно пытались вышибить. Стены были настолько размалеваны граффити, что ни один из слоганов невозможно было прочесть. К дому примыкала бакалейная лавка — ein Lebensmittelgeschäft, — которая явно нарывалась на статью о нарушении законодательства об охране здоровья, предлагая плесневелый фруктово-овощной ассортимент. Стоявший за прилавком миниатюрный пожилой турок (по крайней мере, я предположил, что турок) готовил сэндвич для покупателя, не вынимая изо рта сигарету. А вдали, в самом конце улицы, за маленьким сквером, вырисовывалась Стена. Я даже смог разглядеть крыши жилых высоток в советском стиле, которыми был застроен квартал по ту сторону международной границы. В этом тоже была особенность Кройцберга. Его восточные окраины упирались в Стену. Она была повсюду, словно преследуя тебя, куда бы ты ни шел.