Дуглас Кеннеди - Момент

— Из-за моей поездки?

Она пожала плечами, кивнула, потом снова пожала плечами и отвернулась от меня. В ее глазах стояли слезы. Я тотчас вскочил с постели, но, когда попытался обнять ее, она встала и потянулась за курткой, сказав:

— Думаю, мне надо вернуться к себе на время…

— Петра, зачем?

— Мне просто нужно побыть одной.

— Со мной ничего не случится.

— Я не хочу, чтобы ты это делал. Мне не нужны фотографии. Не нужны напоминания о…

— Ты написала письмо для Юдит?

Она показала на запечатанный конверт на столе. Он был надписан: «Юдит Фляйшман». Рядом с конвертом лежал листок бумаги, исписанный аккуратным почерком Петры.

— Здесь адрес Юдит и инструкции, как добраться. Я буду ждать тебя вечером здесь, с готовым ужином. Пожалуйста, постарайся вернуться к шести, иначе я…

— Я буду к шести.

— Яне смогу ни о чем думать до этого времени.

Простившись со мной долгим и поцелуем, она схватила свою куртку и направилась к двери.

Мне хотелось броситься за ней, обнять ее и в очередной раз заверить в том, что все сложится удачно. Но я уже успел изучить ее — и знал, что в такие моменты, когда Петру настигают тени прошлого, ее лучше оставить в покое. Нет ничего страшнее смерти ребенка, но жалкое существование, на которое обречена мать, когда у нее отбирают ребенка и отдают в другую семью и она знает, что больше никогда не увидит его, пожалуй, это такая же смерть.

Как жить, когда понимаешь, что с каждым днем, неделей, месяцем твой ребенок будет все сильнее привязываться к новым родителям и в нем не останется и тени воспоминаний о матери, которая подарила ему этот мир, обожала с первого вздоха, посвятила ему всю себя без остатка… я бы, наверное, уже сошел с ума от горя и ярости. Мало того что это было самое жестокое и бесчеловечное наказание, оно еще было маниакально несправедливым.

Могли бы фотографии Йоханнеса, которые я собирался принести, как-то облегчить страдания Петры? Я сомневался в этом, но все равно считал своим долгом доставить их. Потому что да, моя американская натура жаждала подвига во имя любимой женщины; мне хотелось хоть как-то смягчить те вызовы, которые ей бросила судьба. И моя мысль уже лихорадочно работала, придумывая самые разные сценарии воссоединения Петры с сыном.

Уже одеваясь, я вдруг вспомнил кое-что важное. Мы ведь не обсудили с Петрой, что ей нужно делать, если меня задержат власти ГДР — возможно, они до сих пор не убрали слежку за Юдит и наверняка заинтересуются гостем с Запада. Нельзя было исключить и то, что на обратном переходе через чекпойнт «Чарли» мне могли задать немало неприятных вопросов о происхождении фотографий в моем рюкзаке. (Я знал, что моя слабая отговорка, будто я приносил показать эти снимки своим друзьям в Восточном Берлине, не прокатит, поскольку фотографии явно отпечатаны не в Соединенных Штатах.)

Если арест все-таки случится и я не вернусь к назначенному сроку… Петра будет в панике. Даже если она позвонит в посольство, что это даст?

Я достал свой паспорт и как раз раздумывал, стоит ли оставить Петре записку, объясняя, что делать, если я не вернусь к вечеру, когда внизу послышалось движение, вернее, загремели кастрюли и сковородки, и голос Аластера произнес «О, черт!», когда одна из них упала на пол. И тут меня осенило: несмотря на показную агрессивность и экстравагантность, он был на редкость порядочным человеком, которому я мог доверять.

Так что, подхватив рюкзак, письмо для Юдит и записку с адресом, я спустился вниз. Аластер на коленях стоял возле плиты, сметая остатки омлета в мусорное ведро.

— Чертов рохля, comme d'habitude [87] Как всегда ( фр.). . С наркотой я был гораздо ловчее.

— Но, кажется, на твоей работе это не отразилось, — сказал я, кивая на три полотна, которые уже были в стадии завершения.

Хотя они напоминали геометрические исследования в разнообразных оттенках синевы, над которыми он работал до нападения, их нельзя было назвать репродукциями. Наоборот, в этих новых картинах была особая текучесть и сложная глубина цвета и перспективы, и это был полный отход от прежнего стиля. Ушли в прошлое монотонные цвета и четкие линии. Здесь были тревожные и в то же время очень уверенные мазки, передающие богатство форм и оттенков переменчивой абстракции. Аластер увидел, что я изучаю его работы, хотя правильнее было бы сказать, что я «тонул в них», настолько глубоким было их воздействие на меня.

— Одобряешь? — спросил он.

— Не то слово.

— Кофе? — предложил он.

— Пожалуй.

— Я только что видел, как уходила Петра. Что-то не так у вас?

— Давай выпьем кофе и покурим.

— Нет проблем.

Пока варился кофе, я закурил «Голуаз» Аластера.

— Ты сегодня очень рано встал, — заметил я.

— Всю ночь работал. Последние несколько дней пашу как вол. Кстати, это реакция на некоторые изменения в моей жизни.

— Что-нибудь серьезное?

— Вот семантический вопрос для американского писателя: считать ли серьезным разрыв отношений?

— С Мехметом?

Аластер кивнул.

— Но я думал, что после той небольшой размолвки все вроде бы вернулось на круги своя.

— Так и было. Но тут его жена оказалась, как выражаются в викторианских мюзик-холлах, «в интересном положении», и он считает, что больше не может рисковать, встречаясь со мной.

— Когда он сказал тебе об этом?

— Два дня назад.

— Мог бы рассказать мне.

— И нарушить кодекс стоицизма Фитцсимонс-Росса, которому веками следуют поколения несгибаемых протестантов? Я знал, что это случится рано или поздно. Но, как всегда бывает, когда понимаешь, что печальное событие не за горами, стараешься не думать о неизбежности. Еще не так давно, когда у нас произошла небольшая стычка и Мехмет все-таки вернулся через несколько дней, я знал, что дело близится к развязке. Если ты спросишь, что я чувствую, я покончу с собой.

— Что, все так плохо, да?

— Никогда не узнаешь свои настоящие чувства к человеку, пока не потеряешь его. Вспомни тех, кто десятилетиями живет в несчастливом браке и чувствует себя в ловушке. Потом ненавистный супруг умирает, и оставшийся безутешен в своем горе.

— Но есть и те, кто расходится, а потом обнаруживает, что потерял любовь всей своей жизни…

— Я не прогонял Мехмета.

— Я знаю.

— Черт, меня это взбудоражило больше, чем я ожидал. Но…

Когда он встал, чтобы снять с огня кофе, в его глазах были слезы, и он украдкой смахнул их рукавом рубашки. Потом, глубоко вздохнув, он повернулся ко мне и сказал:

— А теперь все, хватит об этом.

Я кивнул и бросил взгляд на часы, заметив, что уже начало восьмого.

— Куда-то торопишься?

— Могу я довериться тебе, Аластер? Это очень личное дело, которое нельзя обсуждать ни с кем, кроме меня.