Доминик Фернандез - На ладони ангела

Каждое воскресенье к ризнице дона Паоло выстраивалась длинная вереница прихожан, он сидел в темноте исповедальни и внимательно выслушивал их рассказы о грехах. Мама шла первой из сестер, ее шепоток сменялся их бормотанием. В один и тот же час во всех церквах в округе журчал один и тот же бормочущий ручеек. От колокольни к колокольне венецианская земля едино причащалась в вере. Церковный собор в Тренто не напрасно собирался в менее сотни километров от Порденоне: Контрреформация продолжала питать собою наши земли. Игривая и веселая набожность мамы и ее сестер, но это была набожность. Черное платье с длинными рукавами на работе, молитва перед едой, пост по пятницам. Кюре сохраняли за собой влияние в этих бывших владениях Марии-Терезы. Их уважали и почитали так высоко, что в патриотическом сознании они считались основными борцами за местные права. Подобная атмосфера вроде бы должна была угнетать меня. Но ничего подобного. Набожный и клерикальный Фриули так и не вытеснил из нашей жизни Фриули архаичный, еще более древний, чем набеги варваров, Фриули венетов, языческий, необузданный, телесный, чувственный, свободный от совестливости и стыда. Неискушенный деревенский рай, солнечное бессмертие которого мы излучали в наших детских подвигах на берегах Тальяменто.

Я приберег фотографию тех времен: вот мы, девять или десять долговязых угловатых ребят, только я один короткий и коренастый, разлеглись на песке, в купальных кальсонах (простой кусочек тряпки между ног, если быть точным). Каждый из нас ревниво оберегал тайну своего возмужания, стыдясь лишь (это был не столько стыд, сколько раздражение и ярость) огласки своей половой незрелости перед другими более зрелыми сверстниками. Сколько мне было, когда я лишился невинности? Как это все было? С кем? Во всех романах посвящения этим ритуальным вопросам уделяются многие страницы. Нелепые для меня вопросы. Смог бы я ответить, если бы меня, скажем, спросили, что я помню о своем первом голубом небе, или о первом яблочном пироге? Я занимался любовью, не осознавая, что я «занимаюсь любовью», тем более не ощущая себя маргиналом любви, заплутавшим в темном тернистом лесу, полном опасностей и испытаний. Что-то вроде вкусового ощущения, похоже на аппетит, я делал это также естественно, как я садился за стол, будучи голодным. От первого опыта не осталось ни смятения, ни изумления, ни потрясения, ни даты, которую можно было бы пометить в изголовье кровати. Только чувство вины, которое угнетает сыновей Моисея, и превращает открывшееся наслаждение с другом в памятное событие. Чувство вины, от которого я был избавлен благодаря огромному запасу здоровой и неподдельной радости (тот самый «индоевропейский субстрат»?), оставшемуся нетронутым под католическим покровом моей жизни в Касарсе. Я пустил свои первые корни в эту счастливую землю, в этот языческий гумус, из которого я вырвался вверх мощным, прямым и невинным, как стебель.

Какой-нибудь приятель отвечал на мою улыбку, и я укрывался с ним в рощице или лесной чаще. Страх, что тебя сочтут неопытным салагой. Хвастаться было нечем в силу недостатка знаний, ограниченных скованностью и временной скудостью средств. Лучше было, конечно, постигать это на стороне. Но «таиться» под страхом осуждения своих поступков, об этом не могло быть и речи. Вечером, сидя за домашним столом, я не чувствовал, что «лгу», умалчивая детали наших полуденных игр; и когда мама целовала меня на ночь, я безмятежно лежал и не считал нужным отводить свой взгляд из-за какого-то чувства вины за «проступок», совершенный днем в зарослях ивняка.

Я больше всего любил, как ты помнишь, то мгновение, когда переполненный нежностью во всем теле я растягивался на теплом песке, перед тем как вернуться домой по колокольному зову молебна. С каким сладострастием, оживавшим в печальных сумерках, я наслаждался тогда гармоничным согласием моих двух миров! Там вдалеке домашняя Касарса, собравшаяся в церкви, дым очага, небрежное бормотание молитв (чтоб получалось как у Эдмондо Де Амичи), и здесь — раскованные жесты обнаженных тел, запах пота и мускуса, телесное ощущение счастья. Прозрачные отголоски колокольных перезвонов доносили до наших безрассудных сердец благословение Касарсы, как некую возможность усомниться, что все было прекрасно и блаженно во Вселенной, когда с наступлением сумерек на мое онемевшее тело спускалось хрустально-чистое послание неба.

Этот наивный эклектизм был главной роскошью моей юности. Быть может, блаженство мое питалось предчувствием, что вскоре мне придется выбирать. Через несколько лет я окажусь перед чудовищной альтернативой: или подчиниться религии моего материнского мира и изменить своей природе, или проявить смелость быть самим собой и жить с порочным сознанием вероотступника. Есть ли на земле человек, воспитанный в католической вере и расставшийся со своими юношескими иллюзиями, которому удалось избежать этой дилеммы? Мечта примирить церковную нравственность и мои внутренние потребности рушилась вместе с другими химерами детства. Я без колебаний выбрал свой путь, но тот свободный человек, каким я желал бы стать, а не такой, каким меня прославляли всякие придурки, всегда ходил в цепях своего христианского воспитания. Невозможно объездить весь мир в легкой греческой тунике, когда до двадцати своих лет ты прилежно ходил на воскресные мессы. В своих стихах я прославлял Христа не меньше, чем современники Джотто: если какой-нибудь последователь Грамши всю жизнь остается верным Иисусу, то почему тебя должно удивлять, что твоя практически безграмотная мать вешает на кухне рядом с портретом Сталина изображение Богоматери? Ни один фильм не был так дорог моему сердцу, как фильм о житии Христа. Напрасно я на протяжении всей жизни пытался сбросить с себя маски, дабы выказать свою неустрашимость, в моей груди всегда билось сердце Иуды.

Разве был у меня за добрые тридцать лет жизни в Риме хоть один день, чтобы я не вздыхал по потерянному Фриули? Чудесный эдем, который принял древо Вергилия в сонм райской флоры. Лежа на песчаном берегу, я чувствовал себя сыном Земли, продолжая осознавать свою принадлежность к роду Адама. Чистая радость угрызенной совести, с тех пор мне никогда не будет позволено вкусить ее еще раз, напрасно я пытался вернуть невинность первых переживаний, музыка, доносившаяся до меня, уже не была ни свирелью Титира, ни псалтериумом ангелов. Колокола моей Касарсы сменил большой колокол Святого Петра; он выгнал меня из рядов христианства и нации; он извратил все, что я делал. И я был должен бросить вызов религиозным табу с высокомерием предателя, поддаться влечению плоти с лихорадочностью клятвопреступника, отстаивать свою правоту с воинственностью сектанта — я, рожденный для нежности и мира.