Доминик Фернандез - На ладони ангела

Я протянул руку, чтобы положить ее ему на бедро. Жест, который я себе никогда не позволял. Но все было так ново сегодня, разве нет? Боязнь взглянуть в лицо моему попутчику, потеря моей привычной уверенности, робость новичка, я уже не узнавал сам себя. Не успев обмолвиться с ним и парой слов, я уже был в его власти. Я протянул руку с покорностью раба, который хочет напомнить хозяину о своем существовании.

Он принял этот акт смирения за попытку ласки. И проворчал вульгарным тоном:

— Убери руки!

В эту минуту, не знаю и почему — мы как раз проезжали Колизей, и воспоминание о высоких арках, погруженных в полумрак, увязалось в моем сознании с этим откровением — передо мною как будто выросла картина Караваджо. И я понял ошибку, которую совершил двадцать пять лет назад. Угасшая глазница с опавшим веком была левой только на холсте. Я принял правый глаз Голиафа за свой левый глаз. Двадцать пять лет я следил за своим левым веком, не сомневаясь, что благодаря этой предосторожности, всегда вернусь целым и невредимым из своих похождений, не подозревая, что в качестве залога безнаказанности пользовался потерявшим силу талисманом. Мне сразу вспомнилось предупреждение мамы сегодня утром: «У тебя падает веко, это знак», — и то, как она потянулась рукой к моему правому глазу. Я повернул зеркальце заднего вида, чтобы посмотреть еще раз. Машину резко занесло, и Пино снова заворчал. «Э! Если хочешь звездануться, то как-нибудь в другой «раз!» Замечательная по своей пышности фраза в его не слишком красноречивых устах, но мне уже было не до смеха. Правый глаз, мой правый глаз мне изменял. Веко на правом глазу опускалось! Самое странное, что вместо того чтобы развернуться и отвезти Пино на пьяцца деи Чинквеченто, я надавил на газ. Свет фар открывал нам во мраке дорогу. Быстрее! Быстрее! Я спешил оставить позади последние дома, в которых горел свет. Не была ли вся моя жизнь устремлена к этому мгновению, когда некий Давид с загадочной и жестокой улыбкой подчинит меня своей воле?

— Мы едем к тебе? — спросил он меня, когда мы проезжали у подножия пирамиды, направляясь к виа дель Маре.

— Нет.

— Но здесь уже нет отелей! — воскликнул он.

— Отель нам тоже не нужен.

— А нет! Полегче, приятель, не надо гнать. Я и так окоченел в твоей тачке и не собираюсь еще и трахаться на свежем воздухе.

— Не волнуйся, Пино. Я тебе дам двадцать тысяч лир, хорошо?

Он успокоился, положил свои ключи на панель и принялся играть со своим кольцом, примитивное латунное бижу, украшенное крупным красным камнем, на котором я прочитал, воспользовавшись остановкой на светофоре на Сан Паоло: «United States Army [63] Армия Соединенных Штатов. ».

— Американский солдат подарил? — спросил я его.

— Ни фига! Ты меня что, за фрочо принимаешь?

— Я этого не говорил, — спешно ответил я, проявив еще большую гнусность в своем стремлении угодливо заверить Пино, что в его претензии на мужественность не было ничего предосудительного. Я боялся, что он откроет дверь и сделает мне ручкой, несмотря на то что он вальяжно развалился в кресле и внешне не проявлял никакого желания отстаивать свое достоинство, разве что на словах.

Виа дель Маре проходила рядом с моим домом. Я мог бы даже разглядеть на занавеске тень мамы, которая ждала меня у окна. Ночь вроде бы была не слишком холодная для этого времени года. Разве что дождливая и промозглая. Но мягкая ли, нет, это была ночь всех святых. Температура была не выше двенадцати градусов, а я, вместо того чтобы заехать в свою теплую и уютную квартиру и закрыться с Пино в одной из трех спален, мчался, как разбойник, сквозь мглу и ветер. В пятьдесят три года секс оставался для меня постыдным, подпольным занятием, раз я по-прежнему отделял его от семьи, от дома, от мамы, раз кровать, в которой меня будила мама, не могла стать постелью, в которой я предавался наслаждениям. К тому же, вспомнив восклицание Пино, который прикуривал в тот момент маленькой газовой зажигалкой «Мальборо», я подумал, что в Риме всегда можно найти крышу над головой на час или на месяц. Почему бы мне, если я не хотел ехать на виа Евфрата, не довольствоваться номером в отеле? Почему, при тех миллионах, что я зарабатывал, мне никогда не приходило в голову снять или купить однокомнатную квартиру? Зачем мчаться из Рима и бросаться на грязную, вытоптанную землю Идроскало? Неужели я мог заниматься любовью только в трущобах, в так сказать идеальном сопричастии с нищими и униженными, вдали от буржуазного квартала и той роскошной квартиры, в которой я жил?

Два противоречия, сводящиеся к одному, — подумал я с горьким чувством собственного поражения. Если мне было нужно увезти Пино дождливой ночью 1-го ноября на грязный унылый пустырь, то только потому, что я еще не сумел гармонично свести все свои жизни в одну цельную и единственную жизнь. Любовь оставалась для меня тем, что следовало делать в стороне, на помойке бедных окраин, инкогнито, отбрасывая свой двойной статус любящего сына и интеллектуала. В пятьдесят три года! Тут немудрено захотеть самому отдаться в руки палача, будь он хоть вполовину прекраснее моего юного попутчика.

Между тем, я, чтобы скрыть свое волнение и по профессиональной привычке, попытался разговорить его. Он отвечал обрывисто. Мне удалось узнать, что ему семнадцать с малым лет, что он жил со своими родителями на виа Тибуртина, в Сеттевилле, откуда на 209 автобусе он за полчаса добирался до вокзала. Отец работал служащим в магазине осветительных приборов на виа Аренула, сестра — продавщицей в мясной лавке сети «Стар», мать — домработницей на полставки. (Я был тронут этой деталью, памятуя о нашем приезде в Рим, когда маме приходилось убираться и мыть посуду в чужой семье.)

— А ты?

Он пробовал работать на станции техобслуживания рядом с Колизеем, затем подмастерьем у своего дяди булочника в Гарбателле. Одна неделя в тюрьме Казал Бручато за угон машины. В понедельник 3 ноября он начнет работать помощником в колбасной лавке. Вечера — у телевизора, друзей — мало. Спал в гостиной на откидывающейся кровати, которая днем поднималась к стене и использовалась как книжный шкаф.

— И какие книжки в этом шкафу стоят?

— «Кричащий металл», «Джонни Локан», «Текс», «Тополино», вся серия «Тирамоллы» и «Коррьере деи пикколи».

— Ну если моя старушка забудет купить мне свежий номер!

Единственное краткое мгновение оживления в его отрывистом рассказе, который он нехотя процедил сквозь зубы. Я еще не слепой, чтобы спутать с моими былыми рагацци этого проституированного жиголо, неспособного даже улыбнуться. Выросший на месте боргатов, неподалеку от Пьетралата и Понте Маммоло, но бесцветный, надменный, угрюмый, гордящийся своей встроенной кроватью и стыдящийся своего будущего хозяина-колбасника, раздираемый между желанием почваниться полученными в школе рудиментами знаний и злостью за свою необразованность, обрекавшую его на работу в подчинении, безнадежно совращенный недосягаемыми моделями, которые предлагали ему герои его комиксов и кумиры его голубого экрана.