Манфред Грегор - Мост

— Этот тип приносит нам несчастье, — прошептал Хорбер. — Я еще утром это подумал.

— Просто старый болтун, — проворчал Шольтен. — Обыкновенный старый болтун!

Шольтен стал каким-то озлобленным. Все это чувствовали.

Вот он вскинул на плечо автомат, схватил пулемет, подозвал Мутца и сунул ему в руки две коробки с пулеметными лентами. Они перешли на левую сторону и стали укрепляться там за выступом выложенного из бутовых камней парапета, который почти на полметра заходил на тротуар.

Шольтен установил пулемет и залег, а Мутц тем временем спустился на берег, где лежали оставшиеся от строительства моста обломки бута, и, с трудом ворочая большие глыбы, вкатил четыре штуки на тротуар.

Он уложил их прямо возле выступа, так, что ствол пулемета высовывался оттуда, словно из бойницы. Шольтен проверил, свободно ли вращается ствол, отодвинул сначала один камень, потом другой, попробовал еще раз, пока не убедился окончательно в том, что все в порядке.

Он подошел к Хорберу и Хагеру, показал на пулеметное гнездо и сказал:

— Посмотрите хорошенько и сделайте так, как у нас.

Те оглядели укрепление, решили, что все это выглядит весьма внушительно, и тоже отправились к берегу за камнями. Но они не ограничились четырьмя, а втащили двенадцать бутовых глыб, причем некоторые из них были так велики, что их можно было волочить только вдвоем, и возвели у правого парапета настоящее укрепление.

Шольтен осмотрел его, а Хорбер сказал:

— Теперь нас не продует, понимаешь, Эрнст? — и ухмыльнулся.

Артиллерийский обстрел, который так напугал их, прекратился. Но никто не обратил на это внимания, каждый был занят своим делом.

И вдруг все почувствовали гнетущую тишину. Ни звука, только река шумит, а под мостом поет Вальтер Форст:

Борхарт сидел на дереве и, казалось, спал. Остальные четверо стояли неподалеку.

— Хоть бы этот парень заткнулся, — заныл вдруг Хагер и даже позеленел. — Он действует мне на нервы.

Форст пел теперь:

— Заткнись, или я тебя пристукну! — крикнул Хагер вне себя от ярости, но Форст только засмеялся в ответ и продолжал петь:

Форст пел, и Хагер больше этим не возмущался. Только сказал:

— Вспомни о малыше!

И тогда наступила тишина, такая, что Хагер готов был побежать к Форсту и умолять его: «Продолжай, Вальтер, ты не так меня понял!»

Но Форст молчал. Иногда только слышалось, как позвякивали фаустпатроны, как плескалась вода в реке, — и больше ни звука.

Хорбер посмотрел на башенные часы. Четверть третьего. Теперь уже недолго. Но с запада больше не доносилось ни артиллерийских залпов, ни шума боя.

Шольтен тихо сказал:

— Впереди еще должны быть наши части, иначе американцы не стреляли бы.

Он задумался и вдруг явственно услышал какой-то шум. Мотор! Шум мотора! Звук приближался, усиливался, его услыхали все!

— Танк! — закричал Шольтен. Но то, что обогнуло угол и выползло на улицу, — великолепная цель для пулеметов, фаустпатронов Вальтера и самозарядной винтовки Юргена Борхарта, — оказалось потрепанным немецким грузовиком, облепленным со всех сторон солдатами.

Грузовик, дребезжа, въехал на мост, замедлил ход и остановился. Шофер крикнул мальчикам:

— Будете взрывать?

— Нет, надо удержать! — ответил Шольтен.

— Какого черта! — выругался шофер. — Надо поскорее сматываться отсюда, а то как бы нас не приняли за подкрепление.

Он дал газ и хотел рвануться вперед. Но Шольтен бежал рядом с этим старым рыдваном и кричал:

— Американцы далеко? А наши там еще есть?

— Нет, — крикнули ему из кузова, — больше никого! Мы последние. И нас бы прихлопнули, не попадись нам эта телега. Остальные переходят реку выше по течению, в двух километрах отсюда. Но американцы не торопятся.

Солдаты в машине кричали еще что-то, но Шольтен уже не мог ничего разобрать. Он побежал что есть мочи, но не смог их догнать и махнул рукой.

Медленно, не в силах перевести дух, возвращался он на мост. Широко разводя руками, он глубоко дышал, как учили его на уроках гимнастики. Дыхание стало ровнее. А вот и пулемет. Он бросился к нему и сказал Мутцу:

— Теперь начнется, Альберт. Это были последние. Правда, говорят, что американцы не торопятся.

Мутц не знал, что сказать, он только спросил:

— У тебя случайно нет сигарет? Закурить бы, не то я усну.

Сигарет ни у кого не оказалось: ни у Хорбера, ни у Борхарта, ни у Хагера, ни у Форста, ни у Шольтена. Но Хорбер сказал медленно и многозначительно:

— Я знаю, у кого есть сигареты!

И он показал в сторону памятника, где под плащ-палаткой лежал Зиги Бернгард. И тут же на глазах у него показались слезы. Мутц сел на землю и заревел, а Шольтен сказал:

— Будь оно все проклято! Будь все проклято!

Форст, успевший присоединиться к остальным, двинулся к памятнику. Никто не смотрел в его сторону. Он принес полпачки сигарет и совал ее всем под нос.

— Мне уже расхотелось курить, — сказал Мутц, но Форст спокойно возразил:

— Кури! Все равно ему уже ничем не поможешь!

И тогда закурили все.

Они сидели на своих касках. И думали о Зиги Бернгарде, о малыше Зиги, о зайчишке Зиги. Хорбер сказал тихо:

— Хотел бы я знать, почему поплатился именно он. Нас было семеро. Так почему же он?

— Он так плакал, должно быть, предчувствовал что-то, — предположил Мутц.

Хагер покачал головой:

— Он плакал, потому что боялся, и именно потому, что боялся, погиб.

Все замолчали, потом Шольтен задумчиво сказал:

— Он погиб, потому что судьба!

Борхарт поспешил возразить:

— Он погиб потому, что был самым слабым.

Форст презрительно отмахнулся.

— Чушь! Он погиб потому, что не бросился вовремя на землю. Если бы он упал, как положено, осколок не угодил бы ему в висок. Он просто был еще младенец. Нечего ему было здесь делать!

Хорбер сидел, уставившись в одну точку:

— Малыш, верно, мечтал совершить великие подвиги.

Никто из сидящих на мосту не понимал сейчас Хорбера так хорошо, как Мутц.

— Я его по-настоящему любил. Мы часто бывали вместе, — сказал он, чуть не плача.

На лбу у Шольтена появилась резкая складка.