Давид Фогель - Брачные узы

Он медленно шел через Пратерштерн, опустив голову ниже плеч. Повинуясь привычке, ноги вынесли его к дому. Перед входом он помедлил, словно взвешивая что-то. Наконец дернул звонок, Tea уже спала. Было темно. Гордвайль не стал зажигать свет. Постель, наваленную на диване, отодвинул к стене и сел. Долго сидел он, словно застыв в темноте. Потом растянулся, не сознавая, что не снял одежду и не постелил, и забылся тяжелым сном.

В восьмом часу утра он проснулся, как от внезапного толчка, и сел на кровати. Как молния, поразило его ясное сознание того, что Лоти больше нет. Сон как рукой сняло, но во всем теле он чувствовал страшную усталость, как будто и не спал вовсе. Сквозь окна сочился в комнату тускло-серый день. Гордвайль метнул взгляд на кровать и увидел, что Tea лежит с открытыми глазами, подложив руки под затылок, и с новой силой вспыхнул в нем давешний дикий гнев на эту женщину, так спокойно лежавшую на спине, словно все осталось по-прежнему. Она крикнула ему, чтобы приготовил завтрак, сама же встала и принялась умываться.

— Что ты сидишь как истукан! — выругала она его, увидев, что он не двинулся с места. — Иди-ка свари кофе!

Тогда он встал и вышел в кухню. Когда он вернулся, неся кофе, Tea была уже одета. Он поставил кофейник на стол и в свою очередь собрался умыться.

— Ну, что дальше?! Почему не разливаешь?

Она села к столу и стала ждать, пока Гордвайль достанет посуду, намажет бутерброд, нальет кофе и подаст ей. Он двигался как машина, не издав ни звука и не удостоив жену ни единого взгляда. Сам он сделал стоя лишь один-единственный глоток и снова поставил чашку на стол.

— Отчего ты не пьешь? — с укором промолвила Tea, раздраженная его молчанием и необычным поведением. — Садись и пей кофе, как все люди!

— Я не хочу пить. Никто не принудит меня. Не хочу.

— Дурак!

Она закончила трапезу и вышла из комнаты. Сразу после нее ушел и Гордвайль, вскочил в трамвай и прибыл на центральное кладбище за четверть часа до срока. Никого из его друзей еще не было видно в просторном и прохладном зале с колоннадой, выходившем стеной с окнами на лес надгробий. Сначала были другие похороны, и несколько человек сгрудились в одном углу; неожиданно от них с пронзительным плачем отделилась старая женщина, какой-то молодой человек с траурным крепом на рукаве и шляпе поддерживал ее, словно она была больная. Она была единственной, кто плакал, и ее вопль слился с пением кантора и хора. В помутнении чувств, граничившем с безумием, не воспринимая свалившегося на него несчастья, Гордвайль поразился, зачем он пришел сюда, в этот огромный чужой зал с колоннадой. Он прислонился к стене, стоя поодаль, и слушал голос кантора, казавшийся ему старческим. Голос этот резал ему слух и раздражал его до чрезвычайности. Скоро кантор замолк, и служки в мундирах и кепках с козырьками лодочкой взяли гроб и устремились с ним наружу, увлекая за собой шлейф скорбящих.

Сразу после этого появился Ульрих, а за ним доктор Астель. Оба они остановились рядом с Гордвайлем, не говоря ни слова. Доктор Астель, казалось, стал ниже ростом, лицо его осунулось и словно постарело в один день. Гордвайль увидел, как бы сквозь дымку, что тот небрит, и этот факт произвел на него особое впечатление, ибо до сих пор ему не доводилось видеть доктора Астеля в таком виде. Наверное, случилось что-то ужасное, подумал Гордвайль, иначе он бы обязательно побрился… И огромная жалость к доктору Астелю затопила его сердце.

Затем появились родители. Мать была знакома Гордвайлю. С ними было несколько мужчин и женщин с букетами белых цветов в руках. Они остановились невдалеке от троицы друзей, склонив головы к земле, как будто стесняясь друг друга. Никто не говорил. Мать беспрестанно утирала глаза, время от времени тело ее сотрясали беззвучные рыдания. Один из мужчин, пожилой человек с седыми усами, безмолвно взял ее под руку. «Отец! — деловито заключил Гордвайль. — Есть какое-то сходство в выражении лица…» Однако лишь малая часть его существа воспринимала все эти суетные вещи, большая же часть была далеко-далеко отсюда. «Это тянется слишком долго, — текли его мысли дальше, — следовало бы поторопиться». Когда внесли гроб, несчастная мать упала на него, донесся ее сдавленный крик «Лоти, Лоти!», больше похожий на мольбу, чем на рыдание. Доктор Астель и Ульрих тоже подошли поближе, только Гордвайль не двинулся с места. «У них тут, верно, есть специальная комната, в которой их сохраняют… — проговорил кто-то внутри него. — Вопрос лишь в том, следует ли их вообще охранять, вот вопрос, так вопрос!.. По-моему, вовсе не следует». Он вдруг повернулся к стене, уперся в нее головой и долго стоял в таком положении. Было видно, как время от времени по спине его пробегала дрожь, как если бы он сильно озяб. Кантор снова запел, хор отвечал ему. Пение доносилось до Гордвайля словно издалека. Он не поворачивал головы. Это пение имело вроде бы какое-то отношение к нему, к Гордвайлю, но он не смог бы определить, в чем оно. Недавно тоже пел кантор — где же это было? Ах да! Это было на Зайтенштеттенгассе, когда он женился, жесткая сорочка сидела еще на нем как броня. А теперь, зачем он поет теперь? Мать Лоти плакала — и это странно. Они всегда плачут, женщины, именно тогда, когда поет кантор… А ему это пение вовсе не кажется таким грустным. Почему же Лоти не представит его своему отцу? Сейчас он ведь уже не в той смехотворной сорочке, нечего его стыдиться… Это просто по забывчивости, не со зла… Она совсем не злая, Лоти… Но кантор прекратил петь — что это с ним вдруг?

Гордвайль повернул голову и увидел, что зал с колоннадой опустел и два последних человека выходят через открытые ворота. Тогда и он машинально двинулся с места и вышел вслед за всеми. Он плелся вслед за процессией шагах в двадцати позади, по аллее между двумя рядами надгробий, по уныло скрипевшему под ногами гравию, все время выдерживая дистанцию, словно невидимая преграда мешала ему подойти ближе. Кто-то умер, по всей видимости, мелькнула у него идиотская мысль, — говорят, что это Лоти. Может, и вправду Лоти… Поскольку уже несколько дней он не видел ее. И тем не менее, как это странно, что Лоти умерла!.. Люди ведь не умирают просто так, но лишь для того, чтобы неприятно поразить друзей…

Процессия остановилась, остановился и Гордвайль. Он все время оставался на расстоянии примерно двадцати шагов. То и дело бросал быстрый взгляд на собравшихся и сразу же отводил глаза в сторону. Был осторожен. Небо всей своей массой давило на кладбище, безмолвное небо, словно из пуха сотканное. «Все это слишком затянулось», — подумал он. А у него ведь нет времени… Нужно еще собраться перед этим… Перед такой дальней дорогой!.. Ему явственно захотелось уйти отсюда, но что-то удерживало. Он опустился на надгробье, рядом с которым стоял, но сидел недолго: холодное прикосновение камня, которое он почувствовал сквозь пальто, на минуту заставило проясниться его сознание, и он вскочил с места, охваченный внезапной дрожью. Лоти, которая была ему так близка, а недавно почему-то плакала при нем, может быть, все-таки умерла! И с кем он теперь поедет в Италию?.. Нет, в этом надо разобраться!.. Он потом еще выяснит, действительно ли она умерла или нет… Сейчас ум его недостаточно ясен, это из-за холода… Несомненно, из-за холода. (Он как следует закутался в пальто и даже поднял воротник.) Как бы то ни было, здесь царит глубокое безмолвие… Подходящее место для духовной работы — если бы не холод… Надгробья никак не могли быть помехой… Он скользнул взглядом по памятнику рядом с собой и прочел слова, высеченные золотыми латинскими буквами: Михаэль Шрамек, родился в 1881 г., скончался во цвете лет в 1912 г. и т. д. Стало быть, он и вправду умер, этот Шрамек!.. Тут, по крайней мере, есть полная уверенность!.. Так и написано… Однако такая уверенность существует не всегда…