Владимир Лорченков - Автопортрет художника (сборник)

– Слушайте, – сказал Кустурица, отлив, – а чего его сожгли? Ну парламент этот херов?

– Хер знает, – сказал Корнел, снова закуривая, – я как раз был на Гоа.

– Хер знает, – сказал я, – я как раз был на шашлыках.

– Наверное, День Вина был очередной, – предположил Корнел, – это праздник у нас такой.

– Все напиваются, рыгают, и громят все вокруг, – пояснил я.

– Клевый праздник, – сказал Кустурица.

– Приезжай, – скаазали мы хором.

Он снова вытащил пистолет и стал стрелять по голубяям. Из десяти попал в десять. Пух и перья только и кружились.

– Паф, паф, – говорил он, а голуби так и взрывались.

Я малость протрезвел и подумал, что зря с ним выебывался.

ххх

Пили мы два дня, а потом Кустурица уехал.

Кино сняли за три месяца, и даже устроили его торжественный показ в местном кинотеатре.

Постелили длинный красный ковер. На показ собрались все сливки молдавского общества.

Конечно, в майках от двухтысячного года.

Кустурица, само собой, на премьере не был. Фильм длился сорок три минуты, снят был херово, свет плясал, камера дрожала, монтаж был говно. Местные газеты, обосравшиеся от самого факта появления здесь режиссера с мировым именем, написали, что это Шедевр. Государство выкупило это говно за полтора миллиона бюджетных евро, потому что в заставке три раза был показан портрет президента, и вообще было много звиздежа про государственность, наследие, традиции и прочую херню. Я получил кое-что за сценарий. Колин сразу же умотал куда-то в Турцию, на самый длинный пляж Европы, трахать австралиек, встречать рассвет у моря, и закидываться с испанцами. Отколовшийся зубец короны памятника Штефану так и не подлатали. На премьере я не был, ездил на шашлыки. Когда вернулся, и стоял, пахнущий дымом, в прихожей, раздался звонок. По определителю я увидел, что звонят из Югославии.

– Привет, – он, конечно, был выпивши,

– Привет, – сказал я, тоже, конечно, выпивши.

– Что делаешь? – спросил он.

– На шашлыки вот ездил, – сказал я.

– А вообще? – спросил он.

– Рассказы всякие пишу, – сказал я.

– А, литература, – сказал он.

– Нет, времяпровождение, – сказал я.

– Знаешь, прочитал я твою книжку, и вот что скажу, – сказал он.

– Сам ты исписался, – сказал я.

– Не, наоборот, – сказал он, – мне очень понравилось, еще пиши.

– Хорошо, что я тебя не пристрелил тогда, – сказал он.

– Как? – спросил я.

– На дуэли, – сказал он.

– Молдаванин на дуэли? – сказал я.

– Ха-ха, – сказал я.

– Не смеши меня, – сказал я.

Мы еще немножко о чем-то поговорили, а потом я повесил трубку.

Снял одежду и пошел в ванную.

Отвратительный растворимый кофе. То ли кислый, то ли горький. Но он пробуждает, а сам я уже не просыпаюсь. Возраст. Тридцать. Нужны стимуляторы. Так что я все равно допил чашку, и глянул на экран. Рассказ не шел. Вчера, мысленно, я написал его, и сделал это великолепно. Жаль под рукой не было ни бумаги, ни компьютера. Сейчас – на следующий день, – как это обычно и бывает, все придуманное казалось полным идиотизмом. Идиотизм, идиотизм, идиотизм, думал я, глядя в лист. Зазвонил телефон. Номер был незнакомым. Я, конечно, принял звонок.

– Привет, Лоринков, ты написал клевый текст, – сказал малознакомый голос в трубке.

– Я уже пять лет не работаю в газете, так что идите на хрен, – сказал я.

Нажал на отключение сигнала, и глянул на экран. Плюнуть, что ли, и не писать сегодня? Но белый экран выглядел укоризненно. Отвратительнее всего то, что в такие моменты на нем мигает этот курсор гребанный. Телефон снова зазвонил. Я терпеливо принял звонок, и сказал, не отрываясь от экрана:

– Вот уже пять лет я, к счастью, не работаю в газете.

– Так что идите на хер, – сказал я.

После третьего звонка стало ясно, что звонит или продавец кредитов, или адвентист Седьмого Дня. Только эти ребята бывают так упрямы.

– Ну хорошо, – сказал я. – Слушаю.

– Чудак человек! – сказал голос в трубке, и я поморщился.

– Ты написал клевый текст, но я, конечно, говорю не о газетном! – сказал он.

– А о каком? – спросил я.

– Я говорю о твоей поэме.

– Ты что, не узнаешь меня? – спросил голос.

– Конечно узнаю! – соврал я.

– Я же Мажуров, я же литературный журнал в Молдавии начал выпускать! – сказал он.

– А! – так и не вспомнил я.

Он нашел меня пару лет месяцев. Все они находили меня пару месяцев, дней, или лет назад. Сказал, что собирается выпускать литературный журнал в Молдавии – с таким же успехом он мог начать выпускать журнал про девственность в палате нимфоманок, – и попросил что-то. Ну, я уважаю мужество обреченных. Послал ему какую-то поэму, и продолжил дальше винцо пить, – в последнее время я предпочитаю белое сухое, – да рассказы писать. Он, конечно, пропал, потому что все они полны планов и энтузиазма ровно до тех пор, пока не наступает пора что-то Сделать. Ну, что же. Этому от трепотни до журнала хватило всего полгода. Можно сказать, по местным меркам он был торопыгой. Уникумом. Собираются-то все, а выпустил только этот. Ладно. Поэма была странная, но неплохая. По крайней мере, мне так казалось. Он, похоже, разделял это мнение.

– Ты написал клевый текст, – сказал он.

– Но мы не можем его взять, – сказал он.

– Разумеется, – сказал я, – будь он таким, чтоб вы смогли его взять, я бы его вам хер отдал.

– Ты наверное, хочешь знать, почему мы его не можем взять? – спросил он.

– Нет, конечно, – ответил я.

– Там много мата, – сказал он, понизив голос.

– Да ну, блядь, – сказал я.

– И ты там обосрал Молдову, сказал он, понизив голос

– Ты обосрал Молдову КАК ОБЫЧНО, – сказал он, понизив голос ЕЩЕ.

Я вышел из комнаты на галерею, с которой у нас виден соседский дом, и подставил лицо солнцу. В Молдавии начиналось лето. Собеседник молчал. Это тоже объединяющая их черта: все они звонят по мобильному и пиздят, ну, или молчат, не жалея денег. У людей нет денег ни на что, но зато они говорят ни о чем по телефонам часами. Меня всегда это удивляло. Это же, мать вашу, дорого, разве нет?

– Ты молчишь? – сказал он.

– Ага, – сказал я, лениво загорая.

– Так вот, ты, как обычно, побросал грязью в Молдову, поэтому мы не можем взять текст, – сказал он.

– Говори по-русски правильно, – попросил я.

– Правильно это как, – спросил он, – блядь, на хуй, в жопу?

Мы рассмеялись.

– Я вижу, ты почитываешь то, что я пишу, – сказал я.

– А как же, – сказал он, – ты молодец, огонь!

– Тем не менее, – сказал я.

– Молдавию, а не «Молдову», – попросил я.

– Ладно, Молдавию, – сказал он. – Ты ее очерняешь.

– А мы еще не настолько окрепли, чтобы позволить себе напечатать текст, после которого журнал прихлопнут, – сказал он.

– Очень, очень плохо ты пишешь о Молдавии, – погрустнел он.