Владимир Лорченков - Воды любви (сборник)

Пришлось возвращаться снова и снова.

…каждый раз, когда я становился напротив повара и следил за тем, как он готовит, его еда начинала напевать. Но все мои попытки узнать, чтобы это значило, были безупешны. Корейцы не понимали никакого языка, кроме корейского, а его-то я – конечно, Случайно, – и не выучил. Язык жестов они тоже не понимали, решительно. Но почему тогда их еда напевала по-русски? Может быть, все дело в эффекте чревовещателя, решил я. И сходил в этот ресторанчик аж три раза за день. Смотрел на еду, и слушал, как она поет. Пела, она почему-то, исключительно Цоя.

– После красно-желтых дней, – пел кабачок.

– Начнется и кончится зима, – включалось нарезанное соломкой мясо.

– Горе ты маааае тууууман, – подпевала им савойская капуста.

– Ниии пичалься гляяяди веселееееей, – завершал имбирь.

И даже интонации у них были такие же плаксивые, как у певца Цоя!

Я резко поднимал голову от плиты. Кореец стоял с каменным лицом, и его губы были неподвижны. Я все пытался разглядеть улыбку на его лице, но он был серьезен. Совсем как певец Цой.

– Вот итс мин фффак?! – спрашивал я.

– Мин Мин Гу мин! – отвечал мне он.

– Что… что ты несешь, – говорил я.

– Почему твоя еда Поет, чувак, – спрашивал я.

Он молча смотрел на меня и ждал. Очередь снова напирала, мне приходилось забирать свой пикантный суп, или лапшу – от которой меня уже тошнить начинало, – или блинчики по-таиландски или… или… За две недели я обожрался какой-то ужасающей флоры и фауны, которую они ловят на затопленных рисовых полях, и научился съедать половину перечницы, не меняясь в лице. Один раз даже как-то сказал, ожидая своего «риса по-королевски» – рис, почему-то, напевал «и если есть в кармане паааачка… сигарет» – в надежде втереться в доверие.

– А этот… Ким Чен Ир… – сказал я.

– Он вовсе ничего мужик, – сказал я.

– Он ядерный щит… Америка зло, – сказал я.

– Короче, чучхе, – сказал я.

Когда я попробовал рис у себя дома, то понял, что повар поперчил его в два раза сильнее обычного.

…помогли, как всегда, цыгане.

Ну, в смысле румыны. Ну то есть, какая разница, это ведь все равно цыгане. Собственно, я позже корейцам так и объяснил.

– Цыгане это как румыны, только концентрированные, – сказал я.

– Конечно, румыны никогда в жизни с этим не согласятся, – сказал я.

– Но ведь и цыгане будут против, – сказал я.

– Главное, никогда не говорите об этом румынам, – сказал я.

– Вернее, даже так… – сказал я.

– Никогда не говорите румынам, что это я вам сказал, – сказал я.

Да, мы тогда уже разговаривали. А все румы… ну, цыгане. Они осадили это кафе, требуя срочно помочь погорельцам, которым нечего есть, пить, нет денег на операцию и вообще на билет домой. Тыкали в кассира обрубками ампутированных ног, плевали слюной из забитых язвами ртов, показывали пропитанные гноем бинты, липли к прилавку, залезали на посетителей… Чем-то это напоминало осаду Вены турками. Ну, корейской Вены румыно-цыганскими турками. И, как всегда, империи пришел на помощь славянин. В старину это был Собецкий – правда, моим корейцам это ничего не сказало, а сейчас – я. Весь этот гвалт мешал мне прислушиваться к пению, которое издавали продукты – «а мы сажаем алюминиевые агурцы», вполне ожидаемо напевали огурцы, – и мне попросту надоело. Я повернулся и сказал:

– А ну пошли на ха, – сказал я на хорошем румынском.

– Черножопые, – сказал я.

И вылил на одного из них плошку кипящего масла. Бедняга завопил и прикрыл лицо руками. Слезала кожа, а один глаз побелел, как у сваренной рыбы. Цыгане сразу успокоились и ушли, взяв пострадавшего под руку. Думаю, они восприняли это как манну небесную – на одного слепого, настоящего! – в таборе стало больше. Больше инвалидов, больше сборы. Это как шоу-бизнес. Все очень жестко и честно, как написали про шоу-бизнес в журнале «Птюч», который я читал, когда был молод, и мне было интересно хоть что-то читать. Я посмотрел в спину последнему уходящему погорельцу, после чего повернулся и стал пристально смотреть на свое «жаркое из дракона». Мне хотелось верить, что он не лаял и не мяукал. Но они так мелко все нарезали, что никакой уверенности у меня не было.

– Жой Цив, – сказало жаркое.

– Ой, ну в смысле, Цой жив, – сказало оно.

– Давно не говорил по-русски, – сказал он.

– Да на меня смотри, – сказало оно.

– Я и есть Цой, – сказало оно.

Я поднял взгляд. Со мной разговаривал кореец-повар.

…Конечно, я не сразу поверил в то, что он и правда Цой. Ну, знаете, внешне ведь он выглядел совсем по-другому. Но Витя сказал, что это все годы он упражнялся выглядеть по-другому, и совершенно меня убедил. Он просто-напросто закрыл двери забегаловки, – которая из-за румыноцыган совсем опустела, – и сказал:

– Эти попрошайки, – сказал он.

– На нас каждый месяц набег устраивают, – сказал он.

– Откупаемся и клиентов теряем, – сказал он.

– А ты помог, так что… – сказал он.

Взял в руки гитару, залез на стойку, ударил по струнам, и сказал.

– Сейчас я спою тебе со своего нового альбома, – сказал он.

– 2013 год, между прочим, – сказал он.

Другие корейцы начали монотонно подпевать и выстукивать мелодию поварешками. Витя Цой заиграл. Начал петь.

Бренькнул по струнам. Глянул на меня. Спросил:

– Ну как, – спросил он.

Я посмотрел на Витю Цоя внимательно. Он был взволнован. Конечно, мне не понравилось. Гитарное звучание можно было бы сделать жестче. Убрать цимбалы. Добавить перкуссии. Но… Ему казалось, что он написал шедевр. И я боялся его обидеть. Все художники такие. Им всегда кажется, что лучший период их творчества – нынешний период их творчества. А я, как и все надоедливые фанаты, вечно прошу их исполнить «Естердей» в 2008—м году. Так что я сказал: