Эфраим Баух - Оклик

Отпустили до утра: в Ливане опять тревожно – летят снаряды "Катюш". На севере страны опять встречают Песах в бомбоубежищах.

В тарелках густой мед и тертый хрен: память о синайской свободе и египетском рабстве.

Пасхальная ночь опускается веянием амброзии и полыни.

И тонкий голосок племянника, самого младшего в семье:

– Ма ништана а лайла азэ ми кол алейлот? [105]

В этом неспокойном восемьдесят втором каждая ночь отлична, полна неожиданностей и ожидания.

И громкий стук ложек по пасхальному столу, сопровождающий каждую из десяти египетских казней.

Бацет Исраэль ми Мицраим бейт Яаков мэам лоэз… [106]

Заключенные в израильских тюрьмах провели пред-пасхальный конкурс на знание Библии: первая премия

– 72 часа на Песах в кругу семьи, дома, вторая – 48, третья – 24.

Авадим айну… [107]

Утром отвожу тебя на перекресток Месубин, где на обочине уже ждет вас огромный и пыльный армейский грузовик.

И вновь это ощущение пустоты под ложечкой, когда он исчезает за поворотом.

К этому мигу исчезновения привыкнуть нельзя.

Сама атмосфера восемьдесят второго насыщена беспокойством и возбуждением.

Девятнадцатого апреля суд над Абу-Хацирой. Массы марокканских евреев, затопившие здание тель-авивского суда, пестротой восточных одежд облепившие мощные спирали этажей "Дома Азии", [108]абстрактные скульптуры из железа и бетона на площади, соединяющей тель-авивский музей с судом в одно здание, то и дело выкрикивающие – «Мишпат Драйфус». [109]

Уезжаем в Эйн-Геди: хотя бы дня на три вырубиться из напряжения, в палатку, на берег Мертвого моря, без радио и телевизора.

На повороте шоссе внезапно и целиком, словно материк, всплывший из глубин моря, встают Иудейские горы над поверхностью Саронской долины, медленно, по мере нашего движения, погружаясь в пасхальный солнечный блеск горной весны.

И ощущение полного покоя, словно оказался в иной, блаженной стране. Деревья бредут вверх по отвесным склонам от ворот Аггая. [110]

Цветы, раскрывающие лепестки и зевы в жадном желании сделать замкнувшийся в себе мир достоянием каждого.

Сравнения, беспечными бабочками вьющиеся над скалами, садящиеся на пятнистые цветы дикой гвоздики.

Остался позади весенний Иерусалим древне-ладанным храмовым запахом синагог, церквей и соборов, уплыл влево, в весеннее марево, как под воду, Иерихон, дикие колючки иерихонских роз, схваченные навеки цепким бунинским взглядом, принесли в память его имя; мелькнули справа пещеры Кумрана. [111]

Эйн-Геди.

Скалы, трепещущие в искрящемся солнцем апрельском воздухе как струны лютни, льющейся звуками "Песни Песней" над ущельем ручья Давида.

…Как кисть кипера, возлюбленный мой, у меня в виноградниках Ейнгедских… [112]

Водопад, низвергающийся лютней сквозь зеленый плющ, называемый здесь волосами Шуламит, шумит уютом и прохладой под высокими изломами скал, плавящихся в лилово-синем, как спирт, небе, где настороженно торчат рога горного козла.

… Смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издают благовоние… [113]

Эйн-Геди: хранилище ангельских вин, от которых кружится голова и покой нисходит на душу.

Апрельский воздух вечернего Эйн-Геди свеж, как надкушенное яблоко.

Купальщики лежат и не тонут в глицериновых водах Мертвого моря.

Розовато-коричневые горы словно бы вырезаны из папье-маше на фоне заката.

Располагаемся в палатках; беззаботный глубокий сон втягивает в свое течение шумящим как тайные воды шепотом "Песни Песней":

… Доколе день дышит прохладою, и убегают тени, возвратись, будь подобен серне или молодому оленю на расселинах гор… [114]

На раннем рассвете – в клубящемся сером тумане – глицериновые разводы мертвых вод. Не видно гор Моава. Матовые шары фонарей вдоль берега, блеклые, ирреальные, мерцают ацетиленовым светом. Пустые домики, одинокие стулья на лужайке.

Но вот первые лучи зари – в верхних створах душевой кабинки столкнувшиеся со светом лампы.

Внезапен и прозрачно чист первый птичий свист.

Мгновенный и ошеломляющий взрыв птичьего пения, блаженного, самозабвенного, сводящего с ума. Схлест разных голосов.

Где они, невидимые хоры, капеллы, поющие аллилуйя весеннему рассвету мира, как и тысячу лет назад – в стихах "Песни Песней"?

Они рядом в листьях олеандров, магнолий, и невидимы. Различаю птичку с ноготок, но в горле ее – такой звучный, трубный клекот.

Изначально таинственное великолепие мира, слабый отзвук которого ввергал в младенческий восторг Эйнштейна блаженным пением птиц, прекрасным обвалом обрушивается с высот, захватывая дыхание.

Едем на Масаду.

Внизу под нами, различаемые в солнечном мареве квадраты римских лагерей, странное посверкивание через девятьсот лет их металлических шлемов.

Ангельские вина Эйн-Геди, выпавшие в осадок горечью и изгарью, ввергнувшие в алкогольную горячку демонов.

На этих высотах Бог всеведущ и потому беззащитен. Держит перед каждым как зеркало – Соломоновы песни, надеясь на отклик.

Но Бог и бесконечен, и его безмолвие заглушить нельзя.

Сидим на высотах Масады; у развалин дворца Ирода, рядом с проломом, через который прорвались римляне в роковой час, и ощущение жизни в этот миг – летучим кабалистическим толкованием, осязаемым на ощупь: в то мгновение, когда женщина вкусила запретный плод, все человечество ощутило на губах вкус смерти.

Сидим на высотах, перекусываем, рядом с гибельными провалами ущелий Хевер, Аругот, Мурабаат, где история затаилась и не выветривается – кровью, без выходностью и свободой.

Пахнет краем земли.

Началом свободы.

Гибелью.

На этих высотах римские боги видели рассвет Мира, а люди Масады – рассвет смерти.

Так в нирвану, которой охватывает весна в Иудее, внезапно и остро вторгается чувство замкнутой поворотом рычажка на радиоволнах тревоги.

Есть ли у кого транзистор?

Волна, столь долго сдерживаемая плотиной молчания, опрокидывает все преграды: Ямит, Ямит, Ямит…

Уже почти смыт.

Оцеплен войсками. Объявлен закрытой военной зоной. Шлагбаумы закрыты: не пропускать ни членов Кнессета, ни редакторов газет.

Перед вами в закатном огне доживающий свои последние дни город-призрак пророчеств Иеремии и Иезекииля с памятником погибшим в Синайских войнах, на котором закрепились уже который день молодые ребята, противники отступления, и вы же сами, может, на год-два младше их, носите им еду и питье, отворачиваетесь, видя, как бродят последние жители Ямита пустынными переулками. Открыто плачут. Стоят, замерев, словно бы зачарованные ужасом приближающегося часа.

Опустошенное измотанное лицо жителя Ямита:

– Какое-то заколдованное кольцо эта наша еврейская история: только пустил корни – сам же их вырываешь. И что это все, живущие в центре страны, считают наши репарации. Мы не хотим уходить, как вор в ночи, не корыстолюбие движет нами. Особенно больно, что те, между которыми мы будем жить в будущем, не поймут всего, что прошло над нашими головами.