Энн Энрайт - Парик моего отца

— А я, значит, не хочу?

Промах. Надо было смолчать. В комнате не один параноик, а больше, и стоит только ввязаться, как никаких шансов на победу не остается. Телевизор в углу начал сползать на другой канал. Ее жалостные руки трепещут на фоне панорамы, снятой с вертолета, которая отказывается прерываться — правда, иногда переворачивается кверху пузом, чтобы взглянуть на небо.

— Это серьезно, Грейс. Ты и представить себе не можешь, как они нуждаются в том, чтобы их ублажали.

Пять минут спустя я выхожу из ее кабинета, не представляя себе, что такое «серьезно», но зная: во всем виновата я. Мочевой пузырь у меня полон — бог весть почему. Иду в туалет, где выливаю из себя столько жидкости, сколько в жизни не пила, и думаю о том, что, наверно, она все-таки искала сочувствия. Наверное, мне следует поблагодарить ее за многое — ведь когда-то Люб-Вагонетка мне нравилась и я звала ее по имени. Возможно, она не хуже всех прочих. Возможно, телевидение — всего лишь ускоренный курс по изучению жизни, и никто тут ни перед кем не виноват. И все-таки, и все-таки… вполне вероятно, что она — просто хитрая, больная паранойей стерва, решившая меня доконать.

Отец любил парикмахеров. Ему нравилось смотреть, как они работают. Я это поняла, когда он повел меня делать мою первую настоящую стрижку. Не самая обычная прогулка для отца с дочерью — если только отец не хочет отомстить. Мне было десять. У меня прорезалось чувство юмора, которое плохо сочеталось с шуточкой на его голове. Я и сейчас ненавижу парикмахеров. Я и сейчас питаю слабость к лысым мужчинам. Может, написать книгу в помощь женщинам, у которых все наоборот?

Была суббота. Зал кишмя кишел женщинами в экстремальных обстоятельствах. От их волос пахло паленым, головы у них были смазаны кислотной слизью, а сами они перелистывали журналы. Некоторые, неумолимо сдвинув брови, сидели под фенами. Меня не удивили жужжащие шлемы у них на головах — космическая эра, она и есть космическая эра. Меня удивил их заурядный вид — в фильме «Звездный путь» домохозяек не показывали.

Я не волновалась, пока миссис Дэвитт не вышла из задней комнаты вылитой индюшкой, с полувыщипанными бровями и лицом, лоснящимся не то от безумия, не то от очистительной маски. Как бы то ни было, она совершила нечто из ряда вон выходящее — подошла к моему отцу и стала с ним кокетничать. Я помню ее ноздри — какие же они были грубые. Миссис Дэвитт с нашей улицы призывно раздувала ноздри.

В ответ отец принял смиренную позу епископа — положил ладони на колени. Скорчил проказливую рожу. Детей такие ситуации нервируют. Отец оказался в неподходящем месте. Он больше не находился у меня в голове, и стоило ему выскользнуть наружу, как измена стала всеобъемлющей (Мужчина В парикмахерской В парике В сумасшедшей РАВНЯЕТСЯ мой отец ПЛЮС миссис Дэвитт). Словно в доказательство равенства миссис Дэвитт, прежде чем юркнуть в дверь, одарила меня десятипенсовиком и погладила по головке.

Меня усадили в кресло на стопку женских журналов. Мне казалось, что я вот-вот соскользну и упаду на пол в кучу гороскопов и Полезных Советов — с шеей, пронзенной ножницами. У парикмахерши были длинные красные ногти. Волосы — ослепительно-светлые, буйные. Зеленые тени, удивительные ресницы. От нее пахло шестью разными вещами сразу. Она показалась мне самой красивой на свете женщиной.

Мои волосы были в ее руках. Она поворошила их пальцами, ощупала концы. С концами было что-то не то. Вновь зажала волосы пальцами у корней и, сложив вдвое, опустила, охватила прядями мой подбородок, потом выпростала пальцы. Одно из ее колец запуталось, и она дернула меня за волосы, потом, опамятовавшись, осторожно освободила его осторожными, новенькими, как у маленького ребенка, пальцами.

— Приступим, — сказала она.

Она улыбнулась отцу, но меня это не задело. У них были общие интересы. Кроме того, он слишком увлеченно наблюдал за ее руками. А может, на самом деле отец смотрел в зеркало, делая вид, будто вовсе не проверяет, как выглядят его лицо, его волосы и линия между лицом и волосами. Перехватив мой взгляд, он подмигнул мне. Отец в зеркале — это было еще более странно, чем отец в зале.

— Это первая настоящая стрижка в ее жизни, — сказал он.

— Она у вас станет прелесть, вот увидите, — сказала парикмахерша, и я почувствовала, что на меня возлагают некие таинственные надежды.

— И кем же ты станешь, когда вырастешь? — спросила она у меня. — Хочешь стать парикмахером? Как я?

Я не знала, как с ней разговаривать. Она начала стричь.

— По-моему, это большой секрет, — сказал отец, чтобы я могла опровергнуть его слова. Мои волосы сыпались мне на плечи и на пол.

— Я буду монашкой, — сказала я. Парикмахерша рассмеялась, и это мне не понравилось, так как я вообще-то хотела к ней подольститься. Монашек все время стригут.

— Или астронавтом, — сказал мой папа. — С нее станется.

И я вновь обнаружила его у себя в голове. В тепле и уюте.

Вот такой страх мне внушает Люб-Вагонетка. Меня страшит тот факт, что я слишком много знаю и все равно ничего не понимаю. Меня страшит ее лак для ногтей — на дряхлых-дряхлых руках. Меня страшит ее кабинет, заваленный загубленными пленками и их загубленными жизнями — пленками, которые полны реальных лиц и сентиментальных монтажных срезов, которые похожи на состриженные, гниющие волосы. А состригали их, чтобы сделать больно.

Дома я включаю музыку, потому что все стены белы и потому что я скучаю по Стивену, который в этой музыке растворился. Я делаю музыку громче — пусть она, оглушительная и чистая, отмоет меня. Она заполняет белую комнату, потом врывается в меня — и затопляет весь остальной дом. Гобой, не делая паузы между частями, взбегает по лестнице и скатывается назад по перилам; разрастаясь, он оборачивается точной копией двери и отпирает замок; и от его звуков кажется, будто веселиться — самое печальное занятие на свете. Он окутывает стулья и расплющивает зеркало, он смешивается со светом, который моментально твердеет. Но едва я успела сделаться этой сотканной из музыки комнатой, которая все время расширяется, сохраняя прежнюю величину… едва я успела оказаться внутри и снаружи сразу, едва я успела окаменеть — слышится вздох, отчетливый и близкий.

В комнате кто-то есть, или в музыке кто-то есть, и меня преследует ощущение, что этот загадочный «кто-то» определенно мертв.

Опять шум — на сей раз сверху. Опять вздох у меня над ухом — В МОЕМ УХЕ. Гобой играет себе дальше, звучит чуть пожиже, чуть сконфуженно — шум сверху не дает ему расшалиться. Опять вздох, шумный, но извиняющийся — «вот он я» — и исходит он из динамиков «сидюка». Вздыхает гобоист. Если я опять поставлю эту пьесу, он, вероятно, опять вздохнет — на том же месте. Поскольку звук вздохов меня как-то не утешает, я выключаю «сидюк» и начинаю слушать тишину, которая, впрочем, еще страшнее.