Анна Матвеева - Небеса

К несчастью, в исполнительной власти никто не желал принимать в объятия депутата Зубова — за исключением пожилой секретарши мэра, которая умудрилась повидать несколько полноценных эротических снов, окрашенных присутствием думского красавчика. Матерым экс-партийным боссам Антиной Николаевич решительно не нравился: так могут не нравиться только очень богатые, очень красивые и очень успешные люди. «Просто принц какой-то», — ворчал за властными кулисами думский кукловод и председатель комитета по управлению госимуществом Сергей Иванович Букин. Пузатый и злой Сергей Иванович особенно выделялся в несимпатии к юному политику и всячески пытался выкурить Антиноя Николаевича с просторов общей фракции.

Обо всех этих пикантностях мне довелось узнать значительно позднее нашего знакомства, которое получило продолжение только благодаря моему невольному хладнокровию. Воистину незнание — сила! Знала бы я, кто таков Антиной Николаевич, непременно выдала бы себя ползущей бровью, жарким выдохом или краснотой кожных покровов. А вот равнодушное молчание повлекло за собой щедрый бонус: доверительное приятельство депутата.

Пока же я молча разглядывала заоконную мозаику, составленную из городской реки, серого неба и двух грустных елок, высаженных напротив Дома печати. Вера и Зубов говорили теперь друг с другом куда любезнее прежнего, обсуждая некое интервью, и Афанасьева даже предложила депутату вишнуитский пирожок — тот отказался от идоложертвенной пищи не без брезгливости. Зубов расстегнул пиджак, они беспрестанно курили и не замечали меня. Вера делала это демонстративно, Антиной же выглядел так, будто был полностью поглощен собеседником, хоть видел и слышал при этом все вокруг. Так профессиональные видеооператоры никогда не закрывают второй глаз — один смотрит в камеру, другой в мир, чтобы не пропустить ничего интересного.

Мне следовало покинуть эту сцену.

У лифта стояла Ольга Альбертовна — ответственный секретарь, которая принимала с утра мою идиотскую заметку. Дама эта сразу показалась мне безжалостной валькирией, тем удивительнее было слышать от нее человеческие слова:

— Ругаева, мне понравилась твоя заметка. Терпеть не могу придурков!

Я не верила ни ушам своим, ни глазам — вдруг валькирия сошла с ума, но просто еще не знает об этом? Она же стащила с носа очки и смотрела прямо на меня близорукими бесцветными глазами.

— Если тебя начнут обижать, напрямую ко мне, поняла? А Верку не бойся, она баба хорошая. Еще дружить с ней будешь.

Не дав мне промычать хотя бы словечко в ответ, валькирия заскочила в лифт и умчалась в редакционные выси — к последним этажам.

Я же вновь прижала кнопку вызова, и через минуту на этаже скрежетнула соседняя кабина.

Когда двери закрывались, их придержала чья-то блестящая штиблета.

Мы шли рядом, мы шли вместе.

Антиной Николаевич предложил мне руку, и я ухватилась за нее с большим своим удовольствием. Встречные девицы ненавидели меня взглядами — таким красивым был мой спутник.

— Знаешь, дорогая, в чем заключается подлинная трагедия депутата Зубова?

Он сразу начал звать меня «дорогая», но звучало это не привычно-ласково, как у телевизионных мужей, нет; депутат с капризным, особенным привкусом выделял гусиный третий слог и превращал прилагательное в существительное — оно и вправду начинало существовать… Зубов почти всем придумывал прозвища, и они прилипали к людям намертво, как смола. Веру он звал матушкой, и она бесилась от этого неприкрыто.

— Подлинная трагедия депутата Зубова — его молодость, — сообщил Антиной Николаевич, и я порадовалась, что не стала отвечать — вопрос был риторической фигурой. — Молодых в политике не жалуют, не жалеют и не желают — вот почему так редко случаются в моей жизни телевизионные показы, вот почему девушки не узнают меня и не просят автографов: всему виною массовая ненависть коллег по законотворчеству.

— Шикарно говорите, — не утерпела я, — вам не законы, вам бы романы писать!

Депутата передернуло:

— Дорогая, знала бы ты, как я не люблю писателей! Я даже к бандитам лучше отношусь. В Германии, кажется, однажды видел выставку художественно переосмысленных трупов — берут умершее тело, в живот красиво монтируют всякие ящички, к груди прикрепляют декоративные ручки, ноги украшают лампочками. Эти артефакты напоминают мне литературу: когда мертвое чувство украшают метафорами и моралями. Разве что белый гвельф… но ему до сих пор не нашлось равных. Нет, дорогая, я предпочитаю иное чтение — история, философия, богословие.

— Богословие — это актуально, — сказала я, вспомнив о своем утреннем провале. Почему бы не рассказать о нем Зубову?

Он улыбался, слушая меня, да и мне самой теперь казалось, что речь идет о беспримерно смешных вещах. Рассказ окончился живописанием гневных забегов Веры, и одновременно мы поравнялись с городским зверинцем. Антиной Николаевич вежливо постучался в окошечко кассы, над которым белела табличка: «Детский билет — 15 рублей, взрослый билет — 15 рублей».

— Нам, пожалуйста, один взрослый билет и один детский, — потребовал депутат, кивая в мою сторону, — вот эта девочка со мной.

Кассирша раскраснелась от старания, сдавая мелочь в холеную ладонь Зубова.

— В стране, где люди не видят разницы между взрослыми и детьми, трудно заниматься политикой, — грустно заметил Антиной Николаевич, высыпая монеты в руку нищего, который взялся будто из воздуха и теперь благодарно кивал депутату.

Мы шли к белым медведям. Грузные и лохматые, они ныряли в бассейн, мелькая смешными черными подошвами. Потом вылезали на воздух, стряхивали с блекло-желтых шкур мелкие водопады брызг и щурили узкие глаза.

— Желтые медведи, — вяло пошутил депутат, но почти сразу оживился, завидев маленькое кафе. — Заходи, дорогая, зимой в зверинце холодно.

В кафе такого сорта официанты не водятся, и депутат самостоятельно сбегал к барной стойке за бутылкой польского шампанского. Красиво открыл бутылку и разлил шуршащий напиток в пластиковые стаканчики.

Я не могла привыкнуть к его красоте: все же собой он был хорош сказочно. Все оборачивались на Зубова — мужчины, женщины, дети, даже чужие собаки приходили к Антиною Николаевичу и умильно выкладывали слюнявые головы ему на колено. Впрочем, собаки старались зря — он их не любил.

— Муж твоей начальницы — священник, хотя матушка Вера предпочла бы видеть его в несколько другой одежде. Матушка — человек суровый и нетерпимый, но вот по части религий проявляет ангельское смирение. А заметка твоя не сходилась с генеральной линией, которую матушка прочертила для религий и сект: она считает, что каждый имеет право на своего Бога… От себя добавлю — две сравнительно молодых особы никогда не начнут дружить, склонившись над общей кастрюлей. Capito? Помог я тебе?