Иэн Макьюэн - Меж сбитых простыней

Когда пробило десять часов, я скользнул к ней в постель. Я старался ее не потревожить, но знал, что она не спит. Как трогательно вспоминать о том, что мы не сразу набросились друг на друга. Нет, мы лежали рядышком (она была такая теплая!) и разговаривали. Я рассказал, как впервые увидел ее, как расцвела моя любовь, как задумал освободить ее из магазина. Поведал о трех своих супружествах, работе и любовных связях. Я решил ничего не скрывать от нее. Я рассказал обо всем, что передумал, с бокалом портвейна сидя у камина. Я говорил о будущем, нашем совместном будущем. Я признался, что люблю ее, и, кажется, говорил о том беспрестанно. Она молча слушала с напряженным вниманием, которое позже я научился в ней уважать. Она погладила мою руку и удивленно заглянула мне в глаза. Я раздел ее. Бедняжка! Под пальто она была голой; я был ее единственным на свете достоянием. Я привлек ее к себе, прижался к ее обнаженному телу, и в ее распахнутых глазах мелькнул испуг… Она была девственница. Я шептал ей на ушко, уверяя, что буду нежен, умел и сдержан. Я ласкал ее языком меж бедер, ощущая пахучее тепло ее непорочного вожделения. В ее податливые пальцы (о, как они прохладны!) я вложил свое пульсирующее естество. «Не бойся, — шептал я, — Не бойся». Я проник в нее легко, словно огромный корабль, тихо скользящий в ночную бухту. Вспышку боли, мелькнувшую в ее глазах, пригасили длинные расторопные пальцы наслаждения. Прежде мне были неведомы такой восторг и столь полная гармония… почти полная, ибо, признаюсь, в ней была неизгладимая червоточинка. Из девственницы Хелен превратилась в ненасытную любовницу. Она требовала оргазма, которого я не мог обеспечить, и не отпускала меня, не давая продыху. Ночь напролет она балансировала на краю утеса над пропастью нежнейшей смерти… в которую, несмотря на все мои усилия и старания, я не сумел ее сбросить. Наконец, часов в пять утра, я от нее отвалился, обезумевший от усталости, измученный и раздавленный собственным провалом. Вновь мы лежали рядом, но теперь в ее молчании слышался невысказанный укор. Зачем же я забрал ее из магазина, где она пребывала в относительном покое, зачем уложил ее в постель и бахвалился своим умением? Я взял ее руку. Она была жесткой и неприветливой. Возникла паническая мысль, что Хелен меня бросит. Гораздо позже этот страх еще вернется. Ее ничто не удерживаю. Она была без гроша и, в сущности, без профессии. Голая. И все равно могла уйти от меня. Существовали и другие мужчины. Она могла бы вернуться на службу в магазин. «Хелен, — настойчиво звал я, — Хелен…» Она лежала совершенно неподвижно и словно затаила дыхание. «Все придет, вот увидишь, все придет». С этими словами я вновь вошел в нее и медленно, неприметно, по шагу повел за собой. Понадобился час плавного ускорения, и, когда серый октябрьский рассвет проткнул набрякшие лондонские тучи, она кончила, покинув сей подлунный мир… в своем первом оргазме. Она вся напряглась, глаза ее невидяще уставились в пустоту, и мощная внутренняя конвульсия окатила ее океанской волной. Потом она уснула в моих объятьях.

Утром я проснулся поздно. Хелен лежала на моей руке, но я сумел выскользнуть из постели, не разбудив ее. Надев чрезвычайно яркий халат (подарок моей второй жены), я пошел на кухню сварить кофе. Я чувствовал себя другим человеком. Окружавшие меня предметы — картина Утрилло [8] Морис Утрилло (1883–1955) — французский живописец-пейзажист. на стене, знаменитая подделка статуэтки Родена, вчерашние газеты — излучали непривычную оригинальность. Хотелось к ним прикоснуться. Я провел рукой по отделанной под мрамор столешнице. Я получая удовольствие от того, что засыпаю в кофемолку зерна и достаю из холодильника спелый грейпфрут. Я любил весь мир, ибо нашел идеальную супругу. Я любил Хелен и знал, что любим. Я чувствовал себя свободным. Я молниеносно прочел утренние газеты, но и в конце дня помнил имена чужеземных министров и названия стран, которые они представляли. По телефону я надиктовал с полдюжины писем, побрился, принял душ и оделся. Когда я заглянул в спальню, Хелен все еще спала, изнуренная наслаждением. Потом она проснулась, но встать не захотела, ибо одеться ей было не во что. Я велел шоферу отвезти меня в Уэст-Энд и весь полдень потратил на покупку одежды. Мне неловко оглашать потраченную сумму, но позвольте заметить, что мало кто сравнится со мной по годовому доходу. Однако я не стал покупать лифчик. Я всегда презирал этот атрибут, хотя, похоже, без него способны обойтись лишь студентки и аборигенки Новой Гвинеи. К счастью, позже выяснилось, что Хелен тоже не любит лифчики.

Когда я вернулся, она не спала. Приказав шоферу отнести покупки в гостиную, я его отпустил. В спальню я принес свертки сам. Хелен была в восторге. Глаза ее лучились, она задохнулась от радости. Вместе мы выбрали, что ей надеть, — длинное бледно-голубое вечернее платье из чистого шелка. Предоставив Хелен разбираться с обновками, которых набралось более двух сотен, я поспешил на кухню готовить шикарный ужин.

Но как только выдалась свободная минутка, вернулся в спальню и помог ей одеться. Потом она замерла в абсолютно непринужденной позе, а я отступил на шаг, чтобы ею полюбоваться. Разумеется, платье подошло идеально. Скажу больше: я вновь убедился в ее таланте носить одежду; в ином существе я разглядел красоту, никем дотоле не виданную, я понял… что это художественно — полнейшее слияние формы и линии, которое подвластно одному лишь искусству. Она будто светилась. Мы молчали, глядя друг другу в глаза. Потом я спросил, не угодно ли ей осмотреть дом.

Сначала я повел ее в кухню, где продемонстрировал множество приспособлений. Показал картину Утрилло (позже выяснилось, пейзаж не особо ей понравился). Подвел к роденовской подделке и даже предложил подержать ее в руках, но она отказалась. Затем я провел ее в туалетную, где показал утопленную в пол мраморную ванну и объяснил, как регулировать краны, чтобы из пастей алебастровых львов извергалась вода. Возникло беспокойство, не показалось ли ей это слегка вульгарным. Она промолчала. Затем я препроводил ее в гостиную… где вновь изрядно утомил показом картин. В кабинете я предложил ее вниманию первый шекспировский фолио, всяческие раритеты и множество телефонов. Далее мы прошли в зал заседаний. Вообще-то показывать его было незачем. Наверное, я уже стал слегка бахвалиться. Наконец мы добрались до огромного помещения, которое я называю просто комнатой. Здесь я провожу свой досуг. Не стану забрасывать вас деталями, точно переспелыми помидорами… Комната удобна и весьма экзотична.

Я сразу почувствовал, что она ей понравилась. Опустив руки вдоль тела, Хелен стояла в дверях и осматривала мой приют отдохновения. Я усадил ее в большое мягкое кресло и налил ей сухого мартини, в чем она очень нуждалась. Затем я ее оставил, целиком посвятив следующий час приготовлению нашего ужина. Тот пролетевший вечер определенно стал самым изысканным из всех, что я когда-либо проводил с дамой, да и вообще с кем бы то ни было. Для своих приятельниц я готовил великое множество блюд. Без колебаний охарактеризую себя как отличного кулинара. Я один из самых лучших. Однако до сегодняшнего дня трапезы были испорчены всегдашней неловкостью гостьи из-за того, что я вместо нее хлопочу на кухне, подаю блюда, а затем убираю со стола. Весь вечер моя компаньонка беспрестанно удивлялась тому, что я, трижды разведенный завидный кавалер, горазд на этакие кулинарные подвиги. Но не Хелен. Она была моей гостьей, и только. Моя возлюбленная не пыталась вторгнуться в кухню и не доставала меня бесконечным воркованьем: «Может, чем-нибудь помочь?» Она откинулась в кресле, как и надлежит гостье, и позволила себя обслуживать. А беседа?! С моими прежними дамочками разговор всегда был помехой еде, забором из противоречий, споров, разногласий и тому подобного. Для меня идеальная беседа га, в которой оба участника могут свободно и полностью изложить свои мысли, не прибегая к бесконечным уточнениям, оговоркам и защите своих выводов. И даже не делать их вообще. В Хелен я нашел превосходного собеседника, я мог с ней по-настоящему разговаривать. Она сидела абсолютно неподвижно и слушала, уставив взгляд в точку перед своей тарелкой. Я рассказал ей много такого, о чем прежде никогда не говорил. О своем детстве, о предсмертных хрипах отца, о материнском ужасе перед сексом и собственном посвящении в его таинство, произошедшем со старшей кузиной. Я говорил о состоянии мира, о декадансе, либерализме, современных романах, супружестве, исступлении и недуге. Незаметно пролетели пять часов, за которые мы выпили четыре бутылки вина и полбутылки портвейна. Бедненькая моя Хелен! Мне пришлось отнести ее в постель и раздеть. Сплетясь в объятьях, мы лежали рядом, но сил наших достало лишь на то, чтобы нырнуть в глубочайший покойный сон.