Татьяна Булатова - Да. Нет. Не знаю

– Нет, – опровергала Золотинка отцовские предположения и еле сдерживалась, чтобы не посетовать на то, что после истории с Масляницыным на нее вообще перестали обращать внимание. Смотрят, как на пустое место. Как будто ее и нет.

Если бы Аурика была чуть-чуть откровеннее, она бы рассказала отцу о постигшем ее несчастье и пожаловалась бы на одиночество. Но вместо этого она с явным вызовом дразнила Одобеску заявлениями о том, что вообще не выйдет замуж, потому что все человеческие отношения от долгого срока службы утрачивают свою ценность и превращаются в никому не нужные обязательства. И тот факт, что она росла без матери, с нянькой, – прекрасное подтверждение тому, что долгосрочные союзы превратились в анахронизм.

– Это неправда, – вступал в спор Георгий Константинович, прекрасно понимая, чем вызван протест дочери. – Семья, полноценный брак – это прекрасно. Вот что бы я делал, если бы у меня не было тебя?

«Или тебя», – мысленно повторяла про себя притаившаяся в прихожей Глаша, любовно поглаживая хозяйский плащ.

Аурика чувствовала, что в ее разговоре с отцом незримо присутствует третий, и кричала в сторону прихожей:

– Няня!

Глаша заглядывала в гостиную.

– Няня, – повторяла младшая Одобеску, – скажи: вот, если бы ты жила в другом месте, у тебя была бы семья, дети, своя квартира, ты бы расстроилась?!

Глаша кивала и в растерянности смотрела на Георгия Константиновича.

– Почему? – сердилась Аурика на бестолковую няньку. – Какая тебе разница?!

Одобеску с благодарностью смотрел на застывшую в дверях гостиной женщину и медленно произносил:

– Потому что, дорогая моя Золотинка, как там у вашего Островского: «Жизнь человеку дается только один раз, и прожить ее надо так, чтобы…»

– Знаю, знаю, – махала рукой Аурика. – Но при чем тут это? Вы что – прикованные к постели лежите?

– Вот это точно здесь ни при чем, – мягко останавливал ее Георгий Константинович. – Ты задала вопрос, на который можно ответить, только прожив другую жизнь. Ни у кого из нас – ни у меня, ни у Глаши – нет такой возможности. Значит, нужно быть благодарным за то, что ты имеешь. Я благодарен судьбе, – неожиданно пафосно произносил Одобеску, поднимаясь с дивана: – А вы, Глаша?

– Она благодарна, – отвечала за нее Аурика, даже не глядя на няньку.

– А ты? – аккуратно, без нажима интересовался отец.

– А мне за что быть благодарной?! – возмущалась девушка. – За то, что меня бросила мать? За то, что меня предала близкая подруга?! За то, что… – Аурика останавливалась, подбирала нужные слова и искривленным ртом произносила: – За то, что я толстая и на меня не обращают внимания мужчины?

– Какая глупость! – нервничал Одобеску. – А кто же сегодня провожал тебя из университета домой? Женщина?!

– Это Мишка! – прикрикивала на отца раскрасневшаяся в споре дочь. – И он меня бесит. Никто не просил его провожать. Сам увязался. А то я дороги не знаю?! И вообще – при чем тут это?

– Ты недовольна своей жизнью, – подводил итог Георгий Константинович. – И мне грустно. Кажется, я сделал все, чтобы было по-другому.

– Ты – да, – молниеносно соглашалась девушка. – А мама?

– А что мама? – спокойно уточнял Одобеску. – Мама хотела взять тебя с собой. Но я был против. Так что тут не мама виновата, а я, получается.

– Хорошо, – Аурика опускала голову. – А эта тварь? – она имела в виду бывшую подругу. – В этом тоже ты виноват?

«Определенно», – хотелось сказать Георгию Константиновичу, но он молчал.

– Глупый разговор! – заявляла Аурика и тут же взволнованно добавляла: – Глупый, и никчемный, и бестолковый, потому что ничего не меняет. Без мамы я как-нибудь проживу. Привыкла уже. Даже неинтересно. Тоже мне мать! Ни разу не попыталась узнать, как поживает ее дочь. Или попыталась? – с подозрением смотрела она на отца.

– Нет, – честно отвечал Георгий Константинович, чувствуя, что и своей вины ему хватает, брать лишнюю незачем.

– Вот видишь! – радовалась Аурика оправдательному вердикту. – Кстати, без этой гадины, – она снова вспоминала подругу, – мне тоже нормально. Уже привыкла.

На самом деле – это неправда. Без «этой гадины» плохо. И скучно. И очень хотелось проорать домашним, папе и Глаше, что она ненавидит этого Масляницына, ненавидит всеми фибрами души, и вообще всех мужиков ненавидит, кроме папы, потому что от них одни неприятности, обиды и разочарования!..

А еще ей хотелось добавить, что она скучает – не столько по идиоту Масляницыну, сколько по тому, что они делали с ним вместе, по этим ощущениям, от которых ее тело покрывалось мурашками и там, внизу, все становилось влажным и горячим. И если бы не «эта сволочь», все так и было бы, даже лучше… А теперь – сиди и толстей от Глашиных плюшек, и жди, когда кто-нибудь куда-нибудь тебя позовет! Например, в «муз э й», – передразнивала она своего на данный момент единственного кавалера, длинной и узкой тенью следующего за ней по пятам, вместо того чтобы властно взять за руку, как это делал Сергей, и потянуть на себя с такой силой, чтобы от неожиданности голова закружилась…

– Золотинка, девочка моя, – невольно читал ее мысли Георгий Константинович. – У тебя еще все впереди. Ты красивая, ты умная, ты – Одобеску.

– Одобеску, – чуть не плача, Аурика с жадностью выхватывала из рук отца протянутую конфетку. – Ты со мной, как с маленькой! – жаловалась она и засовывала конфету в рот.

– А ты для меня всегда будешь маленькой, – растроганно говорил Георгий Константинович и гладил дочь по голове.

– Мне двадцать лет, – напоминала ему его Золотинка.

– Тебе двадцать лет, – повторял Одобеску. – Но это ничего не меняет.

– Меняет, – бурчит с набитым ртом Аурика и смотрит на часы. Сейчас придет придурок Коротич и принесет ей очередной журнал, в котором описываются достижения науки и техники.

– Он ждет, – неожиданно вступала в беседу Глаша и показывала глазами на окно.

После ее слов отец и дочь Одобеску вскакивали с дивана и неслись к окну: на тротуаре стоял тщедушный Миша Коротич, сжимая под мышкой свернутый в трубку журнал.

– Скажи, что меня нет дома, – взрывалась Аурика.

– Почему? – всплескивал руками Георгий Константинович.

– Потому что меня он бесит!

И правда, бесит. Белобрысый, невысокого роста. И все время молчит. А рукой коснется – краснеет, как девочка…

Зато Георгию Константиновичу Миша нравится. Нравится своей отрешенностью и полной неосведомленностью в вопросах искусства. Ему все равно, кто перед ним: Мане или ранний Модильяни. Он не спрашивает о том, каков возраст китайской фарфоровой вазы, и ни о каких китайских династиях не имеет ни малейшего представления. А если что и слышал, то естественным образом пропустил эту, для него пустую информацию мимо ушей. Он вообще к проявлениям внешнего мира глуховат, это барон Одобеску замечал неоднократно.