О Чонхи - Огненная река

Врач вынул у меня из подмышки термометр.

Как обычно бывает у людей, работающих весь день в помещении, кожа его была прозрачной и жёлтой. Меня часто охватывало желание вцепиться зубами в его руку с выступающими венами, похожими на корни дерева. Каждый раз, когда я об этом думала, мне казалось, что я вижу плотно расположенные, как семена, следы зубов на чистой тыльной стороне его руки, и это желание меня ослепляло. Но на самом деле я никогда не сделаю этого. Лучше я посмотрю в окно на улицу или крепко вцепляюсь в простыню.

Можно сказать, что я даже побаиваюсь врача. Воздух вокруг него всегда превращается в сухой ветер, и я сплёвываю после того как он выходит из палаты, будто в рот попала пыль. Но во рту долго остаётся ощущение шершавости.

Врач каждое утро меняет капельницу, втыкает в мою руку металлическую иглу, таким образом ограничивая пространство, по которому я могу передвигаться; этим он демонстрирует своё могущество. Он врач, и я принимаю его правила, понимая, что моя воля вынуждена адаптироваться к существующей территории, которую может расширить только он. Я должна признать, что он лечит меня: три раза в день приносит мне лекарства, а я их принимаю. Я никогда не отказываюсь ни от одной процедуры, назначенной им, то есть не предаю его, и с удовольствием остаюсь в растительном состоянии. Я точно не помню, с какого времени между нами начались такие отношения. Но я ни разу не усомнилась в том, что должна здесь находиться. Сомневаться в чём-либо — не моё дело.

Врач, выходя из палаты с термометром и капельницей, искоса взглянул на меня.

— Сегодня у вас будет посетитель.

В тот момент я не поняла, что он имеет в виду, и внимательно посмотрела на него. Врач немного поколебался, а потом вышел, качая головой, показывая, как это ему надоело.

Лишь после его ухода я поняла, что он мне сказал, и моё сердце заколотилось.

Довольно долго моя пижама оставалась распахнутой так, что была видна грудь, но я даже не думала, что надо прикрыть её. Я была взволнована словами врача. Ведь с тех пор как я здесь нахожусь, никаких посетителей у меня не было. Единственное, что меня посещало — мысль, что я стала резко стареть после недавно перенесённой операции. Процесс старения начался, когда я упорно представляла образ ребёнка, которого никогда не видела, и убила, когда он ещё находился в моей матке, и к которому испытывала непонятную любовь.

Я ничего не могла делать. Мне ничего не разрешалось, кроме ожидания посетителя. Отчего же доктор не сказал, когда тот придёт — в первой половине дня или после обеда, а если допустить, что он придёт во второй половине дня, то сказал бы хотя бы примерно, во сколько. Но врач только сказал неопределённо, что посетитель будет сегодня. К сожалению, может так случиться, что этот незнакомый посетитель тихо и незаметно откроет дверь палаты и уйдёт, увидев, что я сплю. Когда женщина, начавшая стареть, кого-то ждёт, нетерпеливость ожидания возрастает. Это вносит разнообразие в мою больничную жизнь. За разноцветной призмой ожидания предмет видится девственно чистым. Но отчего же надежда всегда обманывает? Почему надежда по-шпионски всегда прячет в себе предательство?

Всё утро, пока солнце ещё не освещает мою палату, я от нечего делать мою руки. У меня появилась новая привычка — постоянно мыть руки. Когда воспоминания об убитом мной ребёнке всплывают в памяти, когда упрямые сухие глаза врача заставляют меня задуматься, и когда, как прошедшей ночью, я вижу во сне мать, я мою и мою руки. Я перестаю мыть их лишь тогда, когда щёлочь мыла совсем высушивает кожу. Лежащие на простыне руки, сухие, с белой кожей, похожи на руки мумии.

На улице туман начал рассеиваться. В апреле туманы бывают густыми. К тому же здесь, в тени, он довольно долго остаётся холодным и влажным, от этого у меня начинается невралгия. В разрывах тумана блестят под солнцем мягкие листья, впитавшие в себя влагу. Птицы, щебетавшие всю ночь, перелетают с одного дерева на другое, встряхивая крыльями. Со смутным и в то же время неотвратимым ожиданием, будто испытываю жажду, я смотрю на высохшие ветки старого дерева, где, как мне кажется, почки больше не появятся.

Окна для меня — двигающаяся картина в раме. На окнах пять вертикальных прутьев и один горизонтальный, проходящий через их середину, поэтому окна делятся решёткой на двенадцать частей. В окнах, начинающихся от земли, мне открывается только один и тот же вид — ноги прохожих и зады, висящие над ними и тяжело покачивающиеся. Поэтому моя повседневная жизнь заключается в том, что я считаю ноги. Это очень однообразное занятие, но я как-то очень удивилась, заметив в этой обыденности одну вещь, которая повторяется, будто жуёшь навязшую на зубах апатию; судя по записям в моей тайной тетради, ежедневно мимо проходит примерно равное количество людей, к тому же процентное соотношение мужчин и женщин почти одинаковое. Это благотворительная больница, которая принадлежит какому-то католическому заведению, поэтому в выходные больных не принимают. Это не значит, что в эти дни значительно сокращается количество людей, проходящих мимо окон моей палаты. Скорее, бывает так, что в дождливый день людей меньше, чем в выходной. По-видимому, для посещения больницы нужна ясная погода с мягким ветром, как для прогулки.

Иногда случается так: когда проходит толпа или женщины бегут от дождя, и их стройные ноги змеятся мимо окна, я ошибаюсь и насчитываю девять, одиннадцать или тринадцать ног. Но вскоре исправляю ошибку, со смехом замечая: «Это же не гоблины и не черти». Ночью, когда мне не спится, я открываю тетрадь, плотно заполненную значками + и >, и трогаю каждый из них, проверяя количество и подводя статистику, и меня охватывает странная радость.

Раньше я сильно ревновала к миру, который меня окружает, потому что и после моей смерти в нём будут продолжать жить, двигаться, и он будет заполнен солнечными лучами. Но с тех пор как я начала записывать цифры в своей тайной тетради, меня стало радовать то, что я умру, как умирали и другие люди, имевшие мечты и амбиции; таким образом получалось полное разрушение, и это меня успокаивало. Это освобождало меня от мук, которые я испытывала.

И моя сущность, и половой инстинкт, извивающийся внутри меня, как червь, и любовь, которая приходит и увлажняет сердце, в один день будущего закончатся. Скоро я стану лёгкой, как птичка, спрячусь в тёмную таинственную тень, где родилась, и, превратившись в почку, заново начну распускаться.

Врач меня не любит. Его холодные руки, меняющие капельницу, не могут скрыть упрёк и ненависть. После того как я попросила его снять решётки, я перестала романтично мечтать о нём. В моих ушах ночные птицы щебетали яснее, чем мечты о враче, не дающем мне покоя. Если бы он мог, то, не стесняясь, приделал бы на окна ещё три-четыре толстые решётки.