О Чонхи - Огненная река

Когда я касаюсь щекой окна, ко мне приближается старое уставшее лицо. Я отворачиваюсь. Но лицо старика с застывшим выражением упорно висит в окне. Чтобы избавиться от него, я опускаю стекло. Окно открыто, но лицо не исчезает.

Внезапно я ощущаю лбом холод стекла. Я вижу тот самый тёмный магазин, человека из Цинской империи, незнакомого мужика, заточённого в мёртвом времени. Его старое застывшее лицо, прорезанное глубокими морщинами, висит в окне такси и смотрит на меня, как маска.

— Не хочешь уйти отсюда?

Она уклоняется от моего взгляда и мотает головой.

— Давай останемся.

Под ногами гора спичек, разломанных пополам, и в кофейне так много пустого пространства, будто все четыре стены открыты. От этого я ощущаю себя совсем беззащитным. На пустые столы и на головы одиноких посетителей льётся хриплый голос чёрнокожего певца, который ходит между редкими столиками и поёт: «Оставайся со мной, оставайся со мной…» В громко звучащей песне слышится что-то первобытное. Чхэхи в ритм покачивает ногой. Её движения полны скуки. Я чувствую свою вину и начинаю нервничать.

— Сколько раз мы уже встречались?

Я тут же пожалел о произнесённых словах; уже несколько раз я спрашивал её об одном и том же.

— Может быть, двадцать, тридцать, нет, может быть, сорок раз?

Чхэхи ответила просто, без тени шутки.

Я слегка улыбнулся. Она подняла голову и бросила на меня наивный взгляд. Такое выражение лица она делает, чтобы показать, как ей всё безразлично.

Чхэхи — племянница полковника, ей совсем недавно исполнился двадцать один год, а я солдат-водитель этого полковника, поэтому мы встречаемся почти каждые выходные. Чжехи опять начинает разламывать спички, «чик-чик». Так у нас всегда. Мы выпиваем по чашке горького-прегорького кофе, время от времени заказываем зелёный чай и целыми днями сидим вот так, валяя дурака. «Оставайся со мной, оставайся со мной…» Так мы проводим целый день. То делаем вид, что прислушиваемся к печальному голосу темнокожего, то берём коробку со спичками и тщательно разламываем их пополам, и если это повторяется десять, двадцать, тридцать раз или даже если всё это можно умножить на семьдесят, то как можно осуждать пустоту её тона? Ведь не она в этом виновата. Время от времени мне хочется признаться ей в любви, это как физиологическая потребность. Мы часто допоздна пьём водку, и именно в такие дни мне хочется сказать, что я люблю её. Но когда я наклоняюсь к ней, и мой взгляд падает на её руку, которая спокойно подносит стаканчик ко рту, я чувствую головокружение и сомнение, будто проваливаюсь в пустоту, и ложусь ничком на стол. Руки Чхэхи так похожи на его руки, у него они выглядели холодными, хрупкими и совершенно самостоятельными.

Я очнулся от того, что вспомнил о ключах в кармане. Это превращалось в некую навязчивую идею и давило на меня. Невольно я стал чувствовать себя во власти его белых рук.

— Пойдем, а? — спросил я Чхэхи, наблюдая за её пальцами. Она не ответила. Мне показалось, что она ниже опустила голову и полностью увлеклась тем, чтобы как можно мельче разломать спички. Свет гладил волосы на её затылке. Поздно вечером, когда наступало время возвращаться в часть, я часто испытывал желание обнять её всю, от чёрных волос до голых круглых пяток, и всю прижать к себе. Это случалось, когда я опирался на проволочную ограду военной части, на которой висели предупреждающие красные таблички с надписями «Стреляем в случае приближения» и «DANGER», и смотрел на казарму, кружащуюся в моих глазах. Она вздрагивала. От её реакции мои руки бессильно сползали с её плеч. Хотя её сопротивление под моими руками было не очень-то сильным, может быть, всего лишь рефлекторным, но всё-таки когда она вздрагивала, мои руки безжизненно падали, и страсть остывала. Но зато я почти осязаемо чувствовал сопротивление, вызываемое ключами в моём кармане.

— Не хочешь уйти?

Я спросил ещё раз громче. Чхэхи молча отряхнула свою юбку.

Мы спустились по лестнице. Деревянные ступени слегка поскрипывали. С последним шагом наши ноги погрузились в солнечные лучи, скопившиеся под лестницей. Чхэхи хмурила брови от слепящего солнца. Её глаза были красными и уставшими.

— Куда мы пойдём?

Я спросил, искоса глянув на неё. Перед нами стоял неожиданный полдень, я не знал, что делать дальше.

— Я пойду домой.

Чхэхи ответила, сжав пальцами виски. Она выглядела такой уставшей, что это показалось мне совершенно правильным. Я опять замолчал. Солнце, наполнявшее улицу, было густым, как вода в реке, и мы словно плыли в нём. Чхэхи уже шла к автобусной остановке. Я следовал за ней.

— Возьми такси.

Это было единственное, что я мог ей сказать. Она остановилась, будто выражая согласие.

Когда подъехало такси, я посадил её в салон и сунул руку в карман, чтобы достать деньги. Вместе с купюрами пальцы нащупали маленький твёрдый предмет. Моя рука в кармане напряглась. Таксист и Чхэхи удивлённо смотрели на меня. Я, в свою очередь, растерянно смотрел на них.

— Что с тобой?

Она высунула голову из машины, будто собираясь выйти оттуда.

— Нет, ничего.

Я смущённо махнул рукой.

— Ну, ладно.

Чхэхи хлопнула дверью такси. Сунув в карман руку, я старался сосредоточиться на том, чтобы идти как можно медленней и спокойней.

Почти три месяца назад мне в часть привезли посылку. В ней была пара ключей. Когда я развязал крепкую упаковку из нескольких слоёв бумаги и достал их, ключи блеснули, словно живые. Этот блеск я воспринял как какое-то предчувствие, точнее, это и было предчувствием утраты. Я должен был бежать к нему, так было бы правильнее. Вместо этого я обнимал Чхэхи, бормотал невпопад: «Давай поднимемся высоко, и там споём песню», — и рыдал. Я должен был найти его смерть, которая пряталась, может быть, где-то на песчаном морском берегу или сладко улыбалась из густых зарослей. Потом я должен был разжать его закоченевшие пальцы и крепко сжать его смерть в своих руках. Но вместо этого я обнимал Чхэхи, повторяя его слова и не замечая этого.

Когда я уходил от него, он заметно нервничал. Он ещё глубже проник в меня, наши пенисы часто двигались в наслаждении.

— Теперь я не пишу матери.

Он сказал это после нашего совокупления, когда я раздвинул шторы и смотрел сверху на сад. Он старался говорить равнодушно, но я понял смысл его слов. В его глазах, где блеск гомосексуальности уже исчез, я чётко видел некое волнение. Он точно на меня рассчитывал, это было заметно по его нерешительному виду. Он пил сочжу , прижимался лицом к моему плечу и плакал.

— Чонсу, давай поднимемся высоко.

Это было весной, когда деревья наливались соками. Мягкие листья блестели даже ночью, я старался отвлечь его, но он тихо сопротивлялся: «Нет, нет», — и стуча кулаком себя в грудь, продолжал рыдать. Я уговаривал его завести подружку.