Мо Янь - Устал рождаться и умирать

Вечерняя мгла густела, поднимался насыщенный влагой туман. Ослабевшие от голода свиньи больше не кричали. На ферму опустилась тишина, лишь с юго-востока доносилось лягушачье кваканье. Чувствовалось, что злодейская аура постепенно приближается. Ясно, старый негодяй сейчас начнёт действовать. За невысокой стеной появилось маслянистое, как грецкий орех, чахлое личико: ни бровей, ни ресниц, ни усов. Неожиданно он улыбнулся, а я от этой улыбочки чуть не обмочился. Но как ты, мать твою, ни улыбайся — чтобы я под себя напустил, не дождёшься. Открыв калитку, он остановился в проходе, помахал мне и призывно посвистел. Хочет выманить меня из загона. Его гнусный план я разгадал сразу: стоит мне выйти, как он тут же мне всё и отчекрыжит. Это ты хорошо придумал, щенок, но сегодня твой господин Шестнадцатый на уловки не поддастся. Буду действовать, как решил, не двинусь с места, пусть хоть загон обваливается, и ни на какие вкусности не куплюсь. Сюй Бао достал половину кукурузной лепёшки и бросил у входа. Сам подбирай и жри, поганец. Он старался выманить меня и так, и сяк, но я лежал у себя в углу не двигаясь.

— Мать твою, не свинья, а демон какой-то! — злобно выругался он.

Если бы он махнул на меня рукой и ушёл, хватило бы духу броситься вдогонку и схватиться с ним? Трудно сказать, кто его знает; главное, что никуда он не ушёл. Этого ублюдка, страстного любителя жареных причиндалов, так влекло к болтавшимся у меня между ног сокровищам, что он, согнувшись и не обращая внимания на жидкую грязь, вошёл-таки в загон!

В мозгу, смешавшись языками синего и жёлтого пламени, заполыхали гнев и страх. Вот он, миг расплатиться и дать выход ненависти. Стиснув зубы и сдерживаясь, я силился сохранять хладнокровие. Подходи же, подонок старый. Ближе, ещё ближе. А ты дождись, пока противник зайдёт в твой дом, и в ближнем бою, в ночном бою, атакуй! Метрах в трёх он остановился, стал строить рожи, чтобы выманить меня. Как же, жди больше, щенок поганый. Давай подходи, ну, я же свинья безмозглая, никакой опасности не представляю. Он, верно, подумал, что переоценил мой ум, ослабил бдительность и стал помаленьку приближаться, решив подойти и шугануть меня оттуда. Когда он наконец склонился в метре от силы, мышцы тела напряглись, словно тетива лука, натянутая так, что из полумесяца получилась полная луна. Стрела на тетиве, осталось броситься в атаку, и никуда ему не уйти, будь он как блоха быстроногий.

В тот миг казалось, что тело уже не повинуется воле, что оно рванулось вперёд по своему почину, и страшный удар пришёлся Сюй Бао в низ живота. Он взлетел в воздух, ударился головой о стену и грохнулся туда, где я обычно справляю нужду. Он уже распластался на земле, а в воздухе ещё висел его горестный вопль. Весь боевой запал он утратил и валялся в моём навозе как труп. Чтобы отомстить за друзей, которых он изувечил, я был полон решимости осуществить свой план: побить его, его же оружием. Было и чуть противно, и немного жаль, но раз уж решил, надо дело доводить до конца. И я отчаянно хватанул его между ног. Но хватанул пустоту, будто лишь прорвав тонкие штаны. Я с силой рванул зажатую в зубах мотню, штаны треснули, и от открывшейся картины я оторопел. Оказывается, этот Сюй Бао — евнух от рождения. Я сначала подрастерялся, но тут же понял, почему он такой, почему питал такую ненависть к самцам, был способен отсекать одним ударом и так жадно поедать их сокровища. Сказать по правде, несчастный человек. Может, он верил невежественным россказням о том, что, съев это, можно что-то восполнить, надеялся, что на камне тыква завяжется, что сухое дерево даст побеги. В кромешной тьме я заметил, что из ноздрей у него парой червячков протянулись полоски алой крови. Что же он, слабак, с одного удара и окочурился? Сунул ногу под нос для проверки — не дышит. Увы, и впрямь откинулся, подлюка. Я слышал краем уха в уездной больнице лекцию о приёмах оказания первой помощи, видел, как Баофэн оказывала эту помощь нахлебавшемуся воды подростку. И подражая ей, уложил этого поганца и стал давить ему на грудь копытцами. Нажимал, нажимал изо всех сил. Только рёбра хрустят, да кровь изо рта и носа пошла…

Пораскинув мозгами, у выхода из загона я принял самое важное в жизни решение: умер Председатель Мао, и в мире людей грядут громадные перемены. А я в это время превратился в свирепого хряка-человекоубийцу, запятнавшего себя кровью, и, если останусь на ферме, меня ждёт нож мясника и котёл с кипятком. Я словно услышал призыв откуда-то издалека:

— Айда бунтовать, братцы!

Перед тем как сбежать, я помог сородичам, оставшимся в живых после эпидемии, отворить калитки загонов и выпустил их. Потом забрался на возвышение и крикнул:

— Айда бунтовать, братцы!

Они в замешательстве уставились на меня, не понимая, о чём я. Из толпы выбежала лишь одна тощенькая, ещё не достигшая половой зрелости самочка — тело белое, на брюхе два пятна в виде цветочков:

— Великий Вождь, я с тобой.

Остальные рыскали по загонам в поисках еды, другие лениво вернулись в свои и улеглись в грязь, ожидая, когда придут люди и накормят.

А я с этой самочкой направился на юго-восток. Земля мягкая, ступишь и проваливаешься по колено. За нами оставались четыре дорожки глубоких следов. Когда мы добрались до глубокой, в несколько чжанов, канавы, я спросил:

— Тебя как звать-то?

— Сяо Хуа — Цветочек меня кличут, Великий Вождь.

— И чего это тебя так величают?

— А у меня на брюхе узор в два чёрных цветочка, Великий Вождь.

— Ты из Имэншани, Сяо Хуа?

— Нет, Великий Вождь.

— Если не из Имэншани, то откуда?

— А я точно и не знаю, Великий Вождь.

— Никто не пошёл за мной, а ты почему пошла?

— Преклоняюсь перед тобой, Великий Вождь.

Глядя на эту наивную, безхитростную хрюшку, я был тронут и опечален. В знак дружбы я ткнулся ей в брюхо губами:

— Хорошо, Сяо Хуа, теперь мы сбросили владычество людей и обрели свободу, как наши предки. Но впредь придётся, как говорится, питаться ветром и спать на росе, переносить всяческие тяготы, и если ты уже жалеешь, то не поздно отказаться.

— Я не жалею, Великий Вождь, — твёрдо заявила Сяо Хуа.

— Ну что ж, прекрасно, Сяо Хуа, а плавать ты умеешь?

— Да, Великий Вождь, умею.

— Отлично!

Я похлопал её по заду и первым прыгнул в канаву. Тёплая вода в канаве мягко обволакивала, плыть было приятно. Изначально я планировал переплыть канаву, которая казалась непроточной, и идти дальше по суше, но потом передумал. Очутившись в воде, я понял, что она течёт на север со скоростью примерно пять метров в минуту. Там, на севере, — Великий канал, по которому правительство маньчжурской династии Цин перевозило зерно. Туда и течёт эта канава. По каналу до сих пор ходят деревянные барки, перевозившие деревья с плодами личжи для императорских жён и наложниц. По берегам когда-то шли бурлаки и тянули бечеву, согнувшись в три погибели и выпучив глаза, железные мышцы на ногах напряжены, ручьями катится пот. «Где угнетение, там и бунт», — как сказал Мао Цзэдун. «Тысячи положений марксизма, в конце концов, сводятся к одному: „Бунт — дело правое!“» Это тоже его слова. Плыть в этой тёплой канаве одно удовольствие. Держишься на плаву, а тебя несёт течением. А стоит слегка подвигать передними ногами, кажется, что устремляешься вперёд как акула. Я оглянулся на малышку Сяо Хуа — она следовала вплотную за мной, старательно суча ножками. Голова задрана, глаза горят, из ноздрей с шумом вырывается дыхание.