Мо Янь - Устал рождаться и умирать

— Это есть… наш последний… и решительный бой… — вылетали изо рта вместе с кровью еле слышные слова пролетарского гимна. — С Интернационалом… воспрянет… род людской…

Землю вокруг залил вырвавшийся у него изо рта на целый чи фонтан крови. Глаза ярко вспыхнули, как горящие куриные перья, — раз и два! — потом потемнели и погасли навеки.

Обливаясь потом, мы вывалились из набитого битком автобуса — я с напольным вентилятором устарелой модели — его подарил коллега из газеты, он получил повышение и переезжал, — Чуньмяо с ещё одним его подарком, старой микроволновой печью. Было жарко, мы устали, но в душе радовались: ещё бы, получить два электроприбора совершенно бесплатно. От остановки до нашего жилища нужно было ещё идти три ли, автобус туда не ходил. На велорикшу тратиться не хотелось, поэтому пришлось брести пешком, останавливаясь, чтобы передохнуть.

Июньский ветер в Сиане гоняет клубы пыли. Полуголые, обезумевшие от жары жители пьют пиво в придорожных лавках. Под зонтиком от солнца я заметил известного своими похождениями писателя Чжуан Худе. [289] Чжуан Худе — «Чжуан» и «худе» — «бабочка» напоминают об известной притче Чжуан-цзы, которому приснилось, что он — счастливая бабочка, не ведающая, что она — Чжуан-цзы.

Ритмично постукивая по краю чашки палочками для еды, он горланил циньскую мелодию: [290] Циньские мелодии (арии) — мелодии пров. Шэньси и Ганьсу, исполняются с отбиваемым ритмом.

— Заслышав, что «левый» товар продаётся, невольно герой без забот усмехнётся…

Его обмахивали веерами сидевшие по обе стороны, похожие, как сёстры, девицы. Выражение лица у него свирепое, выступающие зубы, красавец ещё тот. Но с женщинами, видать, обращаться умеет. Воздыхательницы, что одна, что другая, фигуристые, любвеобильные. Сам он закадычный приятель Мо Яня, и тот часто восхвалял его в своей газетёнке. Я кивнул Чуньмяо на Чжуан Худе и его обожательниц.

— Да вижу я, — невесело отозвалась Чуньмяо.

— До чего же глупы женщины в Сиане, — заметил я.

— Они во всей Поднебесной такие, — вздохнула Чуньмяо.

Я промолчал и лишь горько усмехнулся.

Когда мы доплелись до своей убогой собачьей конуры, уже сгустились сумерки. Дородная хозяйка дома поливала из крана землю, чтобы жильцам было не так жарко, и ругалась на чём свет стоит. Озорно улыбаясь, с ней переругивались двое молодых людей, живших по соседству. У нашей двери я заметил высокую худую фигуру. Синяя половина лица в сумеречном свете отливала бронзой. Я резко поставил вентилятор на землю, по всему телу прокатился холодок.

— Что с тобой? — спросила Чуньмяо.

— Кайфан приехал. Может, отойдёшь ненадолго?

— А зачем? Всё равно у этой истории должен быть конец.

Мы отряхнули одежду и, сделав вид, что тащить старую электротехнику ничуть не тяжело, приблизились к сыну.

Поджарый, уже выше меня на голову, чуть горбится. Жара вон какая, а он в чёрной куртке с длинными рукавами, чёрных брюках и кроссовках уже не разберёшь какого цвета. Пахнет от него какой-то кислятиной, на одежде белые разводы от пота. Багажа нет, лишь белый пластиковый пакет в руках. Такой уже не по возрасту большой, такой взрослый и по манерам и выражению лица. В носу защипало, выступили слёзы. Бросив этот несчастный вентилятор, я метнулся к сыну, чтобы обнять его. Но от него повеяло холодком равнодушия, как от чужого; мои руки застыли в воздухе, потом тяжело упали.

— Кайфан…

Он холодно взглянул на меня, будто ему было противно моё заплаканное лицо, нахмурил брови — они сходились в одну линию, как у матери, — и презрительно усмехнулся:

— Хороши, нечего сказать, нашли местечко, куда удрать.

Я оцепенел, не зная, что и сказать на это.

Чуньмяо открыла дверь, втащила старьё, которое мы принесли, и зажгла маломощную лампочку.

— Заходи, раз ты здесь, Кайфан, расскажи, с чем пожаловал.

— Рассказывать мне нечего. — И, заглянув в комнатку, добавил: — И заходить я не буду.

— Кайфан, но я же твой отец. Ты приехал из такой дали, мы с тётушкой Чуньмяо хотели бы пригласить тебя куда-нибудь поужинать.

— Вдвоём идите, я не пойду, — сказала Чуньмяо. — Накорми его повкуснее.

— Мне вашей еды не надо. — Сын покачал пакетом в руках. — У меня своя есть.

— Кайфан… — Из глаз снова брызнули слёзы. — Хоть немного уважь отца…

— Ладно, ладно. — Похоже, ему всё уже порядком надоело. — Не думайте, что я вас ненавижу, на самом деле ничего такого во мне нет. Но я и не искал вас, меня мама прислала.

— Она… С ней всё хорошо? — помедлив, спросил я.

— У неё рак, — глухо проговорил сын. А потом добавил: — Ей уже недолго осталось, надеется увидеться с вами, говорит, что много чего нужно сказать.

— Откуда у неё рак? — всхлипнула Чуньмяо, уже вся в слезах.

Сын посмотрел на неё и только покачал головой. Потом обратился ко мне:

— Ладно, весть я вам передал, а вернётесь или нет, решайте сами.

Проговорив это, он повернулся, чтобы уйти.

— Кайфан… — ухватил я его за руку. — Мы с тобой поедем, завтра же.

Сын вырвал руку:

— С вами я не поеду, у меня уже билет на вечерний поезд сегодня.

— Мы поедем с тобой.

— Я же сказал, с вами не поеду!

— Тогда проводим тебя на вокзал, — предложила Чуньмяо.

— Нет, — решительно заявил сын. — Не надо!

Узнав, что у неё рак, твоя жена решила вернуться в Симэньтунь. Твой сын бросил учёбу, не закончив школу, ни с кем не посоветовался и подал заявление на экзамены в полицию. Твой приятель Ду Лувэнь, когда-то секретарь парткома Люйдяня, к тому времени стал политкомиссаром уездного управления безопасности. То ли он устроил это по старой дружбе, то ли из-за высоких оценок на экзаменах, но твоего сына приняли, и он стал работать в криминальной полиции.

После смерти твоей матери твой отец вернулся в свою каморку в южной части западной пристройки и снова стал жить нелюдимой и чудаковатой жизнью единоличника. Днём во дворе усадьбы Симэнь его никто не видел. Еду он готовил себе сам, но днём дымок из его каморки курился редко. Хучжу и Баофэн приносили ему поесть, только он до их еды не дотрагивался, и она оставалась плесневеть и прокисать на очаге или на столе. А как только опускалась ночь и всё вокруг затихало, он потихоньку поднимался с кана, будто восставший мертвец. По выработанной за много лет привычке наливал в котёл ковш воды, бросал туда пригоршню риса, варил и съедал полусырую жидкую кашу. Или просто набирал горсть зерна и жевал, запивая холодной водой. А потом возвращался на кан.

Твоя жена после переезда поселилась в северном конце пристройки, где раньше жила твоя мать, и за ней ухаживала её старшая сестра Хучжу. Такая тяжёлая болезнь, но я ни разу не слышал её стонов. Она лишь спокойно лежала, то закрыв глаза в глубоком забытьи, то уставив взор в потолок. Хучжу с Баофэн каких только лекарств ни готовили — и крупяной отвар на жабе, и варёные свиные лёгкие с сердцелистником, и яичницу со змеиной кожей, и настойку геккона. Но она стискивала зубы и принимать всё это отказывалась. От каморки твоего отца комнатку, где она лежала, отделяла лишь тонкая стенка из обмазанной глиной гаоляновой соломы, через которую они ясно слышали и кашель, и дыхание друг друга. Но ни один не сказал другому ни слова.