Юрий Герт - Ночь предопределений

— Что вам сказать, Айгуль?.. Это слишком долгий разговор, да вам он и ни к чему.

Он хотел сказать это мягко, не обижая, а вышло грубо, резко, в голосе его что-то щелкнуло, как щелкает повернутый в замке ключ.

— Если вы так считаете... Что это мне рассказывать ни к чему...— Она явно обиделась.

Он это почувствовал по ее интонации, по затянувшейся паузе, которую как-то нечем вдруг стало заполнить. Между тем он ощущал, что она за ним наблюдает — уголком глаза, исподтишка но зорко, внимательно. Несмотря на восторженность — редкое сочетанье — он знал, что ум у нее цепкий пристальный, даже холодноватый.

— Что-нибудь не получается?..— Она переборола обиду.

— Да,— сказал он, не поворачивая головы, глядя куда-то в горячо блестевшую морскую даль.— Не получается.

— Почему же?

— Не знаю. Не получается — и все. А если что-то и начинает получаться, так совсем не то. Понимаете, Айгуль, не то. Хоть ты тресни.

Снова пауза.

Он не поворачивал головы, боясь встретиться с ее взглядом.

— А все-таки... Ведь на все есть своя причина...

О рассудительная, рассудительная Айгуль!... Между прочим,— подумал он,— ей двадцать два. Столько же, сколько было в ту пору Зигмунту. Может быть, ей понятней его тогдашнее состояние?..

— У вас больные глаза,— произнесла она тихо. Сказала, как погладила. Как будто провела рукой по голове, затылку,— так, жалеючи, гладят маленьких.

Все правильно, подумал он, внутренне усмехаясь, и стиснул зубы до ломоты в скулах,

— Скажите, Айгуль, вы читаете газеты?

Она перечислила — начиная с местной районной,— все газеты, которые читала, просматривала... Жаик, понятно, не скупился на подписку.

— А что?..

— Нет, нет, просто так... Потом.— Он постарался оборвать возникшую, наверное, у нее в голове цепочку догадок. Он подумал внезапно, что здесь, именно здесь, все это выглядело бы вдвойне смешно, нелепо, а главное — жалко ... Здесь. В этом заснувшем, изморенном зноем городке, отодвинутом — быть может, к счастью — от множества забот и треволнений...

И особенно жалко выглядело бы это в глазах Айгуль, адаевки,— племени, где исстари мужчина, пока жив, обязан был оставаться мужчиной, а значит — сильным...

«Ружье заряжает джигит, а дева... А дева ему говорит»,— подумал он,—«А дева ему говорит; мой милый, смелее вверяйся ты року, будь верен пророку...» Вот что ему говорит дева. Это у них в характере...

— Потом,— сказал он.— Мы обо всем поговорим, все обсудим, у нас впереди куча времени... Но вы правы, я болен иприехал сюда — за исцелением.

Теперь он смотрел на нее прямо — и улыбался, несколько натужно, а все-таки улыбался. И Айгуль — несколько, впрочем, недоверчиво, вприщурку,— улыбнулась ему в ответ.

— И правильно, что приехали... Давно бы... Да!—вспомнила она, просияв (для того, чтобы переменить разговор, или в самом деле вспомнила?.. Только уж как-то слишком, слишком к месту...)— у меня тоже кое-какие новости...

— Важные?..

— Как сказать... По-моему, очень!—«Она плутовски рассмеялась.— И кое-что припасено для вас!

— Для меня?..

— Для вас!.. Но это тоже не сейчас... Это чтобы вы поскорее пришли в музей! Очень важные новости, а одна — вы будете плясать!

— Вряд ли,— сказал он,— я старый, я больной, вы сами говорите... Какие там пляски!

— Я так не говорила!—она погрозила пальцем. — И потом, наши девушки ценят не безбородых юнцов, а мудрых, всезнающих, вошедших в возраст мужества и силы...

— Сколько лести, пани Айгуль... Як це возможно...

Они уже спускались вниз, Айгуль спешила. Ее босоножки на каблучках скользили по камням, Феликс взял ее за руку. Ладонь у нее была узкой и прохладной, ее приятно было держать в горячей, покрытой испариной руке.

Они спускались той же, прикрытой выступом скалы ложбинкой, которой она поднималась на плато. Внизу, выйдя на открытую дорогу, Айгуль сняла новенькие белые босоножки на скользкой подошве — явно не для хождения по горам — и вытряхнула из обеих песок. Потом отерла рукой подошвы маленьких ног с розовыми пятками, застегнула ремешки. Поправила стриженые — до плеч — прямые, жестковатые волосы. Она продолжала улыбаться и шутить, но, идя рядом с ней по городской улице, Феликс ощущал происшедшую в Айгуль перемену: ее несло вперед, но она удерживалась, шагая размеренно, неторопливо, и голову вскидывала, держа высоко и при этом поглядывая искоса на него: мол, приходится, так надо... И как вы находите, мне это удается?..

Он знал уже, что Айгуль, помимо работы в музее, замещает директора Дома культуры — прежний уволился, нового пока нет,— вот и оставили ее — временно, уговорили в райкоме комсомола.

— Ничего не поделаешь, приходится...— сказала она, вздыхая.

Они вышли на площадь, которую Феликс разглядывал с горы. Здесь во всю мочь вещал репродуктор на телеграфном столбе, в тени окружавших площадь построек уже расположились на корточках аксакалы, все как один — в черных пиджаках и фетровых шляпах, с любопытно-сонными глазками и белыми усами, которые они слегка поглаживали, завидев приближающуюся Айгуль. Она приветливо здоровалась, проходя мимо.

Под карагачом, широко раскинувшимся посреди забетонированной танцевальной площадки, на фанерном щите висело свежее объявление.

— Вечером у нас встреча с архитекторами,— сказала Айгуль,— Вы придете?..

— Не знаю — Феликс меньше всего думал сейчас о встречах с архитекторами или с кем-то еще... Рымкеш обещала не подселять никого из приезжающих к нему в двухкоечный номер, и ему хотелось не спеша разложить свои бумаги, подумать, собраться с мыслями, оставшись в одиночестве. Том самом, о котором так мечтал, на которое так надеялся, собираясь в эту поездку...

— Не знаю?.. То не есть ответ рыцаря, пан Феликс, когда его приглашает панна!

Это было сказано так, что он не выдержал, рассмеялся:

— Бардзо дзенкуем...

Они договорились, что днем он заглянет в музей, куда она тоже скоро придет, сегодня у нее много работы... В дверях Дома культуры Айгуль помахала ему на прощанье ладошкой, и оттянутая мощной пружиной дверь гулко захлопнулась, пропустив внутрь ее тоненькую фигурку.

Феликс постоял с минуту перед карагачом, не прячась в его плотной тени и с наслаждением вдыхая уже наливающийся зноем воздух. Он втекал в легкие, пронизывая жаром все тело, и оно мало-помалу начинало казаться утратившим привычную прочность, готовым растечься, раствориться в раскаленных лучах. В этом было заключено, как ни странно, какое-то особенное ощущение... нирваны, вечности... слияния с миром... трудно определить.

Расстегнув на груди рубашку, Феликс направился к выходившей на площадь крыльцом чайной, но задержался перед небольшой, написанной от руки афишкой:

Пожелтевшая от солнца и пыли, афиша выглядела давнишней, хотя в уголке краской проставлено было завтрашнее число.