Рэй Дуглас Брэдбери - Замри, умри, воскресни!

— Что это? — Джонни прислушался. Замер. Поморгал.

Тихо, неизвестно где:

«Над океаном — неба край, и солнца блики на волнах. А ну, дружнее налегай, морскому ветру помогай...»

Будто сотня голосов хором затянула песню под скрип уключин:

«Спешите плавать по морям...»

И уже другой голос, одинокий и негромкий, зазвучал наперекор волнам и океанскому ветру:

«Спешите плавать по морям, хоть волны рушатся на брег и выгнул спину океан, почуяв их соленый бег...»

Джонни подержал раковину перед глазами.

«Кто моря не видал пока, придет сюда издалека. Поторопись, я жду, дружок. Здесь волны, ветер и песок. Не медли: вот моя рука!»

Дрожащими пальцами Джонни снова приставил раковину к уху и, задыхаясь, сел в постели. Мальчишеское сердце прыгало и стучало в грудной клетке.

На далекий берег с грохотом рушились волны.

«Что задиковинный привет послал тебе прибой? Смотри: жемчужный льется свет от ракушки витой. Один конец ее широк, другой невидим глазу. Куда зовет она, дружок? Ответ найдешь не сразу. Но ты получше приглядись и смело в путь иди — туда, где скалы рвутся ввысь и море впереди».

Пальцы Джонни легли на вмятинки вокруг раковины. То, что нужно. Она завертелась, завертелась, завертелась, а потом уже стало незаметно, что она вращается.

Джонни стиснул зубы. Что там говорила мама? Про мальчишек. Эта... как ее... философия... длинное какое-то слово! Про детское... «Нетерпение». Нетерпение! Да, да, ему не терпится! Ну и что такого? Свободная рука сжалась в бледный кулачок и начала молотить по лоскутному одеялу.

— Джонни!

Он рывком опустил раковину и проворно спрятал ее под одеяло. По коридору, со стороны лестницы, приближались отцовские шаги.

— Здорово, сын!

— Привет, папа!

Родители крепко спали. Время перевалило далеко за полночь. Джонни с величайшей осторожностью достал из-под одеяла раковину и приложил ее к уху. Порядок. Волны никуда не делись. А вдали скрипят уключины, на грот-мачте надувается брюхо паруса, по соленому океанскому ветру плывет негромкая песня гребцов.

Он все крепче прижимал раковину к уху.

В коридоре застучали каблучки. Мама свернула к Джонни в спальню.

— Доброе утро, сынок. Еще спишь?

Оказалось, кровать пуста. В комнате не было ничего, кроме солнечного света и тишины. На кровати покоился сноп лучей, этакий золотистый пациент, опустивший яркую голову на подушку. Одеяло, красно-синее, как цирковой транспарант, было откинуто. Ненужная простыня сморщилась, как бледная стариковская кожа.

При виде этой картины мама нахмурилась и потопала строгим каблучком.

— Вот негодник! — воскликнула она в пустоту. — Побежал играть с соседскими сорванцами, голову даю на отсечение! Поймаю — задам... — Она не договорила и расцвела улыбкой.— Люблю этого негодника больше жизни. У мальчишек нет никакого... терпения.

Она поправила сбитую постель, принялась разглаживать одеяло, и тут ее пальцы наткнулись на какой-то комок под простыней. Пошарив там рукой, она вытащила, на свет какую-то блестящую штуковину.

И улыбнулась. Это была морская раковина.

Мама сжала ее в руке и, просто из интереса, поднесла к уху. Глаза широко раскрылись. Челюсть отвисла.

Комната поплыла и закружилась веселой каруселью — только мелькали яркие лоскуты и оконные переплеты.

Раковина заревела ей прямо в ухо.

На дальний берег рушились волны. После них на неведомом пляже оставались клочки прохладной пены.

И тут песок заскрипел под маленькими пятками. Мальчишеский голос пронзительно закричал:

— Ребята, айда! Кто отстанет — тот макакой станет!

И соленые брызги, когда хрупкое тельце плюхнулось в эти волны...

(перевод Е. Петровой)

Он въехал в город, двигаясь на восток и паля из пистолетов в синее небо. Между делом застрелил курицу, которую тут же втоптали в пыль копыта его лошади, а потом с гиканьем перезарядил обойму и, как был, с рыжей, колючей трехнедельной щетиной на физиономии, поскакал в салун, оставил лошадь на привязи и, не расставаясь с дымящимися пистолетами, прямиком направился к стойке бара, где с неудовольствием изучил в зеркале свое закопченное солнцем отражение, прежде чем потребовать стакан и бутылку виски.

Бармен из-за стойки придвинул к нему и то, и другое, а сам ретировался.

Посетители перебрались в другой конец зала, поближе к закускам, и разговор заглох.

— Что, языки проглотили? — вскричал Джеймс Мэлоун. — А ну, всем базарить и кутить! Кто не понял, тому вышибу остатки мозгов!

Все сочли за лучшее изобразить базар и кутеж.

— Так-то лучше, — сказал Джеймс Мэлоун, опрокидывая в себя очередной стакан.

Распахнув ногой створки двери, отчего по салуну пронесся сквозняк, он вышел тяжелой слоновьей поступью в уличные сумерки, где местные жители, возвращавшиеся домой с рудников или горных выработок, привязывали лошадей к видавшим виды столбам.

Напротив салуна располагалась парикмахерская.

Прежде чем перейти через улицу, он проверил спусковые крючки, понюхал отливающие синевой пистолеты и сладостно крякнул от порохового запаха. Тут ему на глаза попалась валявшаяся в мягкой пыли жестянка, в которую он на ходу с оглушительным хохотом вогнал три пули, отчего лошади вдоль всей улицы нервно шарахнулись и начали прядать ушами. Для верности передернув затворы, он пнул сапогом дверь парикмахерской и увидел очередь. Во всех четырех креслах, с журналами в руках и уже намыленными щеками, сидели клиенты, ожидая, пока их обслужат, а в сверкающих зеркалах отражалось спокойствие, изобилие пены и безмолвное проворство брадобреев.

Вдоль стены на скамье сидело еще полдюжины жаждущих очищения местных жителей, вернувшихся кто с гор, кто из пустыни.

— Присаживайтесь, — поднял глаза один из парикмахеров.

— Присяду, не сомневайся, — бросил мистер Джеймс Мэлоун, наводя дуло пистолета на ближайшее к дверям кресло. — Выметайся, любезный, а то прошью тебя вместе с обивкой.

В глазах посетителя, над пенной маской, вспыхнуло удивление, которое сменилось гневом, а потом предчувствием беды. Помедлив, он не без труда выбрался из кресла, вытер простыней намыленный подбородок, швырнул простыню на пол и примостился на самом краешке скамьи.

Джеймс Мэлоун фыркнул, хохотнул, плюхнулся в черное кожаное кресло и поднял пистолеты.

— Я ждать не буду, — заявил он всем и никому. Его взгляд скользнул над головами и зацепил потолок. — Кто умеет жить, тот никогда не ждет. Так и знайте!

Посетители уставились в пол. Парикмахер, прочистив горло, набросил на Джеймса Мэлоуна свежую простыню. Под ней торчали пистолеты, как пара белых островерхих шатров. Для острастки Мэлоун постучал рукоятью о рукоять и вернул пистолеты в прежнее положение.