Симонетта Греджо - Голыми руками

Джио снова смачно зевнул. Хозяйка улыбнулась:

— Вы можете переночевать наверху на кухне, если хотите, только тесновато будет: у меня топчанчик там, на всякий случай. Если вас это устроит, ночуйте на здоровье. — И снова повторила: — В такую ночь хороший хозяин и собаку на улицу не выгонит.

Франсуаза проводила нас по узкой лестнице наверх. На кухне и в самом деле стоял узенький диванчик, в придачу еще и короткий. Она приготовила нам простыни, две подушки и три жестких одеяла, пахнувших нафталином и старой лавандой.

Потом она вышла, потушив свет и оставив гореть только лампочку под вытяжкой.

Джио тут же завернулся в одеяла и заснул глубоким сном, как в гнездышке, свесив с дивана ноги. В тишине был слышен только скрип дерева и стук дождя по крыше. Я не шевелилась, боясь его разбудить. Когда сумрачная кухня, наполненная запахами жарки и чистящего порошка, окрасилась сиреневым светом утра, я встала, надела свитер, предложенный хозяйкой, и подошла к окну. Даже в кухне было холодно, сырость пробирала до костей. Небо было еще темным, но облака кое-где порозовели, и даже появился намек на золотой свет. Вокруг дома на утреннем ветру, со звуком шумящего ливня, раскачивались деревья. Сев на стул, я положила локти и голову на подоконник и стала изучать ночных бабочек, заснувших на оконных откосах: они были как будто нарисованы; ус дикого винограда цеплялся за открытый ставень. В такой позе нашла меня хозяйка, когда она вошла, чтобы приготовить завтрак. В руках она несла нашу высохшую одежду и вместо приветствия бросила:

— Ну что, как спали?

Она начала суетиться у плиты, а Джио, проснувшись и потягиваясь, промычал:

— Доброе утро, мадам, спасибо. Господи, ну до чего же есть-то хочется.

На столе меж тем появились кофе, молоко, масло, длинный батон и баночка домашнего варенья. В кухне быстро потеплело. Пока Джио, вертясь под одеялом, натягивал трусы и джинсы, в дверь чинно вошел Себастьен: он был аккуратно причесан на косой пробор и облачен в костюм Зорро. Франсуаза налила ему какао, а Джио предложил намазать бутерброд. Мы заканчивали завтрак, когда хозяйка, извиняясь, попросила нас поторопиться, потому что в школу должен приехать психолог и у нее с ним назначена встреча. Мы выстроились гуськом, чтобы выйти на улицу, но процессия внезапно замерла: Себастьен остановился как вкопанный и заявил, что не двинется с места, пока не возьмет свою шпагу.

Пришлось Джио бежать наверх и искать шпагу.

Если бы мне сегодня задали те же вопросы, что задавали в суде, что еще я могла бы добавить к сказанному? Ребенок ли Джио? Конечно ребенок. С чего бы мне вдруг оправдываться, коль скоро решения я принимала в здравом уме и твердой памяти. Джио должно было исполниться пятнадцать — конечно ребенок, кто же еще? Умный ребенок, изворотливый, как мартышка, идеалист и — что совсем не часто бывает в этом возрасте — хорош собой. Но возраст — это последнее, о чем думаешь.

В пятнадцать лет в некоторых штатах Америки человек считается достаточно взрослым, чтобы водить машину — то есть чтобы разбиться самому и убить других, — но пиво ему не продадут нигде. В пятнадцать лет (и даже вплоть до восемнадцати) в Европе нельзя смотреть порно — при этом пятнадцатилетняя девушка совершенно легально может пользоваться противозачаточными средствами, стать матерью или родить анонимно и отдать своего ребенка в приют, а также исполнять свои родительские обязанности без разрешения собственных родителей. В пятнадцать лет вы не по ту и не по эту сторону черты, вы точнехонько посередине, хотя можете уже знать много всего такого, что и в более солидном возрасте не все знают.

Джио поспевал на двух фронтах. Он ловко балансировал между детскостью и взрослостью, прекрасно при этом сознавая, что если по одну сторону барьера возникают неприятности, то расхлебывать их приходится и по другую сторону тоже.

Я давным-давно поняла, что мы все обладаем феноменальным чутьем: мы предчувствуем и притягиваем свою судьбу. Так, мы с Джио, каждый со своей стороны, невольно торопили события, и траектории наших судеб были так же неумолимы, как траектории движения звезд. И мой возраст, и его возраст были лишь элементами общего движения, неизбежным результатом которого должно было стать столкновение.

Ну что еще сказать? Он поглощал за день килограммы риса с молоком. Порой на него нападал вегетарианский раж, и тогда он заглатывал целые миски йогурта с финиками и миндалем, связки бананов и чуть не целые стога овса. Потом шли огромные бутерброды с нутеллой и пакеты тертого пармезана. Ко мне он относился с иронией — беззлобной, но порой жестокой. Например, однажды я заставила себя пойти к парикмахеру и, вернувшись, сообщила об этом Джио: как же, такой подвиг, можно сказать, совершила. И что же он ответил? “Бедняжка! Парикмахерская оказалась закрыта?”

Иногда, сидя в саду в шортах, он вдруг ретировался в дом — если какая-нибудь мысль или порыв ласкового ветерка смущали его воображение. А ванная комната после него напоминала поле брани: повсюду валялись мокрые полотенца, клочья пены для бритья висели по стенам, а разводы зубной пасты обнаруживались чуть ли не на потолке. В шкафах дверцы и ящики не закрывались принципиально, зато половики и коврики, его заклятые враги, могли оказаться в самых невероятных местах.

Разговоры наши напоминали диалоги дебилов:

— Слушай, Эмма, а что ты больше всего любишь?

— Ну, пожалуй, вешать белье во дворе. Особенно белые простыни. Ждать, пока они высохнут. И когда их потом складываешь, они хрустят. На них приятно спать. А ты?

— Печь вместе с моими сестрами кексы. А что ты ненавидишь?

— Короткие носки… Короткие носки на мужчинах.

— Ты серьезно? А что ты ненавидишь больше всего на свете?

— Больше всего на свете — белые короткие носки.

— Да ну тебя! Я правду спрашиваю! Ну что ты прямо терпеть не можешь?

— Короткие белые носки в сочетании с мокасинами на шнурках.

— Ну да, согласен, это уродство.

— Но при этом у Бельмондо — знаешь, “На последнем дыхании”? — именно такие короткие белые носки, и это не мешает ему быть фантастически привлекательным… Так что… Ну а ты?

— Я? Чувих, которые целуются со жвачкой во рту. Они засовывают ее под язык, потом целуются взасос, а потом продолжают жевать.

— А я, между прочим, знала когда-то парня, который прятал жвачку за ухо.

— Ты что, правда?

— Нет, я придумала. А отчего тебе больше всего грустно?

— Когда я вижу кошек и собак, которых приготовили к празднику животных. Чтобы их кто-нибудь взял. А их никто не берет. А ты? Чего ты больше всего боишься?

— Забыть.

Джио не умел сидеть сложа руки. Для начала он срубил сухие ветки, распилил их, отнес в гараж; потом покрасил ставни на первом этаже и входную дверь; вытащил из гостиной, где пылилась мебель, деревянный стол и два плюшевых кресла и устроил уютный уголок в саду между двумя огромными кустами папоротника. Здесь мы теперь ужинали при зажженных свечах, которые он вставил в подсвечники — не знаю уж, где он их раздобыл. Над нашими головами деревья образовывали тенистый свод, получалось что-то вроде беседки, где мы подолгу засиживались после завтрака. Еще мы ездили в город за покупками. Булочница пихала Джио гостинцы — пирожные с кремом, а хозяйка мясной лавки приговаривала: “Какой у вас милый племянник”.