Симонетта Греджо - Голыми руками

Когда мамы не стало, отец протянул недолго. Он вдруг разом постарел. Когда он двигался, его суставы скрипели, как старые сучья. Говорят, из-за разбитого сердца не умирают. Может, оно и так, но мне кажется, что умирают оттого, что жить не хочется. Умирают, когда все становится безразлично.

Потом не стало и папы. Я продала дом, мебель, раздала одежду, подарила мамин рояль и уехала.

Декабрьский вечер между Рождеством и Новым годом. Один из самых темных, самых искристых вечеров в году. Я ждала ее в парижском кафе, где мы в былые времена часто завтракали и курили, пока из пепельницы не начинали вываливаться окурки, а еще плакали и хохотали и даже однажды — но это уж совсем давно — встречали Новый год. Я сидела и ждала. Это одно из тех мест, где назначают встречи, где те, кого все знают, не узнают никого, а те, кто знает вас, делают порой вид, что вас не заметили.

Миколь опаздывала. В этом она вся — никогда не приходит вовремя. С ней никогда не знаешь, действительно ли вы договорились о встрече или кто-то из вас что-то перепутал. У нее всегда все сложно, как будто каждый ее шаг отмечен сомнением. Не знаешь, к чему готовиться. Более того, она может позволить себе в последнюю минуту передумать и никому при этом ничего не объяснить.

Я выпила порцию виски. Пригубила вторую. Все вокруг начало потихоньку плыть, когда наконец появилась Миколь. Она принеслась, запыхавшись, почти на час позже и даже не сочла нужным извиниться. На ней был тонкий свитер, плотная нитка жемчуга на шее, черные бархатные брюки. Женщина из итальянского кино. Из фильмов Антониони — “Ночь” или “Приключение”.

Я открыла было рот, но она меня перебила:

— Ты хотела меня видеть — я пришла. Только не надо оправдываться. Ты ничего не можешь мне объяснить. Меня вообще от тебя тошнит. Я знаю, что было между тобой и Джио. Я знаю все.

— Что все?

— Прекрати. Даже не пытайся.

Я молчала.

— Мне даже в голову не могло такое прийти! И главное — ты!

Я продолжала молчать. Она не унималась:

— Ну хорошо, выкладывай. Если есть что сказать, говори. Только не надо врать.

И тут вдруг случилось то, чего я меньше всего хотела, — слова начали сами вылетать у меня изо рта, я не могла их остановить:

— И это говоришь мне ты?.. Не врать?

Она не ожидала. Я продолжала:

— Ну что ж, давай начистоту. Ты ведь этого хочешь? Мы ведь никогда не говорили о прошлом!

Ух как она на меня посмотрела! Так бы и изничтожила меня и пепел по ветру развеяла!

— Что ты такое несешь?

Тут во мне вскипела ярость, вспомнились мои страдания, мое одиночество, мои потери. Все, что я долгие годы пыталась в себе подавить, выплеснулось наружу:

— А что ты думала? Что я буду собирать крошки с твоего стола? Что мне больше ничего не нужно? Думала, так легко от меня отделаешься?

— Ты сошла с ума, Эмма. У тебя брызги изо рта. Какая гадость!

— Подумаешь, слюной брызнула! Мне и не такое приходилось терпеть. Только ты всего этого знать не хочешь.

— Ты сама во всем виновата. Только ты, и никто другой.

— Я не про Джио.

— А про что же тогда?

— Про то, что было раньше. Ты прекрасно знаешь.

— Да ты бредишь, бедняжка.

— Да, бедняжка. Несчастная идиотка, которая полагала, что жизнь удалась, потому что любимый мужчина рядом. Увы, нам на голову свалилась ты.

— Все это было сто лет назад! Ты мне уже надоела. И не думай, что я все это так оставлю… Ты за все ответишь. Хватит с меня. Я пошла.

Она встала, начала собирать свои вещи. Я тоже вскочила, обогнула стол, с силой посадила ее обратно. На ее лице, исказив черты, мелькнул страх. Проходивший мимо официант остановился, с беспокойством глянул на нас, потом пошел по своим делам. Я села и продолжала, снизив тон:

— Тебе все же придется меня выслушать.

Она процедила:

— Так и быть, раз уж ты настаиваешь. Кстати, скажи, сколько времени это длилось у вас с Рафаэлем? Даже после нашей с ним свадьбы? И даже после рождения Джио? А может, и после того, как родились близняшки… До самого того момента, когда ты наконец уехала? Так ведь? Тебе мало было того бардака, что ты устроила для нас троих, тебе Джио теперь подавай! В общем, ты хотела вляпаться в дерьмо — ты это получила.

Она захлюпала носом, достала бумажный платок, высморкалась. Рафаэль, тот всю жизнь с собой носовые платки носит. Она — нет. Миколь продолжала:

— Ты в самом деле думаешь, что я ничего не видела, ничего не замечала? Просто я ждала, что это рано или поздно кончится само, запутается настолько, что невозможно будет продолжать. В сущности, я оказалась права. Ну что, теперь ты довольна? Я могу идти?

Очень тихо, так что Миколь пришлось ко мне наклониться, я сказала:

— Нет. Мы еще не закончили.

— Сколько пафоса!

— Скажи, ты помнишь тот вечер? Разумеется, помнишь, как такое забыть?

— Какой вечер?

— Когда ты объявила, что ждешь ребенка.

— Ну и что?

— Джио родился в конце июня.

— Ну и что из этого?

— Десять месяцев спустя!

— Ах, вот оно что! Ну да, десять. Считать ты умеешь.

— Ты обманула меня, Миколь. И Рафаэля тоже. Ты нам обоим лапшу на уши вешала. “Я беременна, я беременна…” Ты лгала. Ему-то ты что рассказала? Впрочем, мужики — дурачье, не так ли? Они предпочитают не знать, как там все происходит. Тебе крупно повезло, девочка.

— Теперь все это старо как мир. Было, да прошло, Эмма. Быльем поросло.

— А, понятно, значит, тогда еще было не поздно.

— Перестань. Все позади, понимаешь? По-за-ди.

— Вот заладила “позади, позади”. Как будто время может что-то оправдать.

— Просто, так или иначе…

— Что так или иначе? Ты победила? Ты это хочешь сказать?

На этот раз я не стала ее удерживать. Она встала, ничего не ответив, прямая, будто на голове у нее была стопка книг, оделась и, не снимая с лица высокомерной полуулыбки, ушла, не удостоив меня даже взглядом.

Официант, немного обеспокоенный, спросил меня: “С вами все в порядке?” Я кивнула. В глазах у меня стояли слезы. В старых зеркалах отражались горящие люстры. Одна из последних ночей старого года.

Рафаэль тянул целую зиму, прежде чем решился мне позвонить. Мы договорились встретиться в одном из маленьких бистро Люксембургского сада, — в том, что ближе всего к улице Медичи. На этот раз опаздывала я.

Я бежала бегом. Чтобы отдышаться, остановилась около фонтана с Акидом и Галатеей. Мне всегда казалось, что в томно-податливой позе юной девы куда больше жизненной силы, чем в объятиях держащего ее на коленях мужчины. Ее рука на затылке возлюбленного легко играет локоном. Именно эта деталь доказывает, что игру ведет она, а не он. Ускользнув от взгляда циклопа Полифема, я пошла дальше, на этот раз не спеша, туда, где ждал меня Рафаэль.

На воздух были выставлены хромые, ржавые столики. За одним из них сидел Рафаэль и помешивал ложечкой кофе. На каштанах набухли молодые почки, на клумбах буйствовали крокусы. С тех пор как я вернулась в Париж — я теперь жила здесь в ожидании суда, — мне постоянно не хватало зелени и природы, не хватало до крика.