Альфредо Конде - Лукуми

Я никогда не пытался состязаться с ними, с русскими. Я бы просто умер. Даже при том, что я пил немного, я за короткое время стал почти что алкоголиком, так, по крайней мере, мне казалось. Принимая внутрь водку регулярно, только чтобы побороть холод, я бы окончательно спился. Вот так просто и незаметно. Потому что холодно мне было всегда. И этого было бы вполне достаточно, чтобы разрушить печень. Меня спасла лишь сила воли, но и при этом большую часть зимних дней я прожил в полупьяном состоянии.

Несколько коктейлей в Варадеро, например, в Мансьон-Дюпонт — это ровно столько, сколько нужно, чтобы тоска сменилась восторгом, и если ты начинаешь подозревать, что слегка перебрал, достаточно окунуться с головой в воду, чтобы все развеялось, как дым. Тогда исчезают не только винные пары, но и их самые заметные эффекты. Большая же часть этих эффектов остается невидимой другим, ты можешь продолжать свое приобщение к веселью, и ничто не омрачает твою душу. А вот у русских как раз омрачается душа. У нас этого не происходит, поскольку нам достаточно хорошенько окунуться в Карибское море. Да будут благословенны тропики.

Когда ты выныриваешь из этих теплых тропических вод, зеленых, прозрачных, все тут же испаряется. Ты будто снова родился. Остается лишь сладкое послевкусие рома, свежий вкус лайма или аромат мяты. Послевкусие так приятно, что ты снова можешь отправляться в то место, где царит гармония. Но такого никогда не происходит суровой русской зимой, когда ты пьешь водку. Ты наливаешь водку, водочку, в металлическую фляжку и прячешь ее во внутренний карман пальто. И делаешь это для того, чтобы поминутно прикладываться к ней. Чтобы вновь обрести тепло, который крадет у тебя холод, когда ты шагаешь по каменным плитам тротуара, покрытого льдом, или прямо по льду, поскольку он образует очень толстый слой, а зима такая суровая. И поступая так, ты не ищешь гармонии, ты лишь надеешься выжить. Это словно пытаться спрятать солнце в кармане или уместить в батарейку фонарика свет души. Непростительная ошибка.

Ведь это свет возносит тебя к вершинам. А свет никогда не сможет проникнуть в металлическую фляжку, наполненную прозрачной водкой. Это не получится ни у кого, как бы ни хотелось кому-то увидеть в ней сияющее солнце летней степи. Свет может спрятаться разве что в роме, но вот где его всегда много, так это в море, особенно если оно зеленое, как, например, Карибское. А когда солнце опускается в Балтийское море, и ты наблюдаешь закат со стадиона, до сих пор носящего имя Кирова, так любимого своим народом, ты знаешь: то, что заключено во фляге, — не свет, не солнце, а холод, некая печальная призрачность души, за которой, вне всякого сомнения, последует тьма. Русские мужчины об этом догадываются. А русские женщины знают это наверняка. Поэтому они могут сколько угодно вдыхать аромат рома, но ими непременно овладеет тоска. В те времена я был очень молод, сейчас я гораздо старше, но я еще в состоянии все это вспомнить. И я вспоминаю. Продолжаю вспоминать.

Все в России было не таким, как я представлял себе в моменты восторга и эйфории, предшествовавшие моей поездке. Поэтому, пока я находился там, в Великой Матери России, я большую часть времени сидел в библиотеках, чтобы беспрестанно и упорно читать все, что мне удавалось найти о море. Я не ведал тогда, что просто стремлюсь вновь открыть для себя материнское чрево воды, тот блеск, что ослепляет, когда ты вдруг возникаешь на ее поверхности, во сне или наяву покинув темноту водной бездны, будь то посреди Карибского моря или в прозрачных водах Балтийского. В те времена я думал, что причины в ином.

Я мечтал о занятиях кораблестроением. Я понял это, лишь когда пробудился от этой грезы. Не раньше. Ты всегда узнаешь о своих грезах, когда пробуждаешься от них. Это никакое не изречение, не афоризм, это констатация факта. Я мечтал строить корабли, и когда узнал, что в университете Лумумбы невозможно получить нужного мне образования, нет специальности, соответствующей этой специфической области знаний, которая так меня притягивала, не могу точно сказать с какого возраста, то стал читать все, что только можно было найти, по теории и практике кораблестроения, устройству судна и навигации. Мне это нравилось гораздо больше, чем подготовительные курсы по специальности, которую я толком все никак не мог окончательно выбрать, поскольку на том уровне все еще не определил, по крайней мере, осознанно, кем хочу стать.

По окончании первого года обучения в университете, в течение которого иностранные студенты усиленно занимались изучением русского языка, я уже должен был это знать; по крайней мере, должен был определиться. Но тогда я видел себя лишь тем, кем был: удачливым мулатиком, которому нравилось познавать все новое и любить белокурых женщин, пить ром в Гаване и любоваться солнцем, заходящим за ледяной горизонт. Познавать новое. Я старался как можно больше узнать.

Я знал, что мой отец, как и его семья, занимался кораблями; мне также было известно, что у них были верфи. Не так-то просто объяснить, но достаточно легко понять, какое чувство заставляло меня читать книги о кораблях, какого рода любопытство я удовлетворял, о чем мечтал во время долгих часов сидения в университетской библиотеке; я мрачно погружался в методичное прочтение всего, что имело хоть какое-то отношение к морю, от романов Конрада до методов наблюдения за звездами или определения местонахождения корабля по точкам сближения касательных Марка и Джонсона. Я искал в море свои корни. В общем-то, как любое человеческое существо.

Когда мне позвонили, чтобы сообщить, что мне предстоит поездка в Испанию, я не знал, как реагировать; вернее, моя реакция была несколько запоздалой. Я жил в Москве около полутора лет, один учебный год и лето, которое уже подходило к концу, и при этом так и не выбрал, какую специальность буду изучать. Даже подумывал о филологии. Это была настоящая проблема. Меня влекло море, и при этом я собирался изучать филологию. Но мне не дали времени, чтобы принять решение. Все было решено за меня, мне сообщили о решении деда, и я принял его с удивлением, но в то же время спокойно и покорно, что должно быть, сбило всех с толку.

Я не позволил эмоциям выбить меня из колеи и не допустил, чтобы посторонние люди догадались об охватившем меня состоянии духа, когда узнал, что моя судьба делает поворот на сто восемьдесят градусов и направляет меня в Галисию, в край галисийцев. Я даже не удосужился спросить, что думают по этому поводу мама и бабка, что сказал дядя и вообще, как это все случилось.

Не знаю, сделал ли я это из привычки к подчинению и дисциплине, которая еще с детства лишала меня собственной инициативы. А возможно, я так легко согласился, потому что в глубине души догадывался, что это не только лучшее, что может со мной произойти, но и совершенно неизбежное. Вполне вероятно, я понял, что мое мнение не имеет никакого значения, ибо некто в высших инстанциях давно уже решил судьбу не только за меня, но и за моих мать, бабку и дядю. Мне будет полезно оказаться на загнивающем Западе, подумал я в какой-то момент. И внутренне принял то, чем мне предстояло заняться в будущем.