Луи-Рене Дефоре - Болтун. Детская комната. Морские мегеры

— Горечь? досада? О чем вы?

Леонард не отвечает: задумчиво потирая подбородок, он делает несколько шагов влево и с этой минуты, похоже, обращается к третьему лицу — темному силуэту Луизы, отраженному в зеркале. «О чем? вот о чем…» — бормочет он, проводя рукой полбу, и медленно отступает на прежнюю позицию, но все так же не сводит глаз с зеркала, где, словно утопая среди неясных, расплывчатых предметов обстановки, бледно-серебристо светится лицо Луизы.

— Какие у вас отношения с братом?

Луиза.Ну… самые простые, самые милые: мы часто шутим, веселимся.

Леонард.Самые простые, самые милые! Каким мрачным голосом, с каким раздраженным видом вы это сказали! Думаю, и это веселье, и ваше привилегированное положение не доставляет вам никакого удовольствия! Может быть, вы слегка завидуете другой дружбе — той, что так дорого, так тяжело досталась мне?

Луиза.Его дружбе с вами? Скажите лучше: нездоровой увлеченности, с какой он каждый день расстраивает ваши происки!

— А часом не наоборот? не той увлеченности, с какой расстраиваю его происки я? — Леонард как бы застает Луизу врасплох неожиданной сменой стратегии, сблизив свою и ее точки зрения, различие которых только что намеренно подчеркивал.

— До этого мне нет дела, — отвечает она сухо. — Я занята другим: я служу ему и оберегаю его, ведь я его старшая сестра.

Леонард.Цель благородная, но вы метите куда выше! И действительно, можно ли назвать близость между людьми подлинной, если они сохраняют ее только из верности годам детства, которые провели вместе? Положим, до сих пор вы мирились из-за этого с его скрытностью, но разве сейчас вам не хочется проверить, так ли она велика? Или вы готовы довольствоваться жалкими, формальными узами, связывающими вас с братом… Вы же всего-навсего исполняете при нем обязанности домохозяйки!

Луиза.Пусть другие пытаются силой или хитростью вызвать его на откровенность: я помню о нашем кровном родстве и навеки запретила себе подобные домогательства! Вы хотите исцелить его, а сами между тем переходите все границы безрассудства, — так кто же из вас не в себе?

Леонард.Распространяется ли этот запрет и на тех, кто живет под вашим кровом?

Луиза.Под моим кровом? О ком вы говорите?

Леонард.О том, кому дарована счастливая возможность участвовать в вашей семейной жизни, — вашем юном кузене из провинции, которого вы приняли к себе на полный пансион и с которым мне случалось сталкиваться в вашем доме…

Луиза.При чем здесь этот ребенок? Вы прекрасно знаете: каждый день, вернувшись из школы, он сразу же затворяется в своей комнате, делает с грехом пополам уроки, а потом, с одобрения взрослых — если не моего, то брата, — допоздна предается беспорядочному чтению. И этим, боюсь, не столько питает свой ум, сколько распаляет воображение! Он проглатывает все вредные романы, все заумные философские трактаты, какие только могут найтись в домашней библиотеке…

Леонард.…если только не занят тем, что марает в своей тетрадке всякую ахинею, навеянную, я полагаю, этими разносортными книжками!

Луиза.Какую такую ахинею? Что вы еще придумали?

Леонард.Недавно вечером, выходя от вашего брата, я нашел на полу, аккурат на том месте, где вы сейчас стоите, исписанный листок: видно, выпал из ранца нашего юного недотепы. Пишет он как курица лапой, но, насколько я сумел разобрать его каракули, это было что угодно, только не домашнее задание!

Луиза.А что же?

Леонард.Нечто вроде повести аллегорического свойства. Свободный полет мысли и крайне витиеватый слог, заимствованный, наверно, у какого-то модного современного автора… Если бы недетский почерк, я никогда бы не подумал, что это ваш мальчишка плетет такую чушь!

Луиза.Достойный кандидат на место в этом сумасшедшем доме, только его здесь и не хватало!

Леонард.Напротив, записи вашего кузена внушают надежду, что как раз ему лечение не требуется!

И надо же, чтобы по непростительной оплошности эта страничка прежде времени угодила в руки именно к тому человеку, о котором там идет речь, — и чтобы он ровно ничего в ней не понял! Понятно, он ожидал увидеть в этом документе признания, вылившиеся из-под пера его не в меру молчаливого друга… И что же обнаруживает его подслеповатый взгляд, «насколько он разобрал каракули»? Бред школьника, загадочную, туманную аллегорию, не стоящую даже того, чтобы толком в нее вникнуть! Олух несчастный, да если бы ты уделил больше внимания этому бесстыдно присвоенному тобой листочку, этой мнимой чуши, за которой ты снисходительно готов признать терапевтические свойства (между тем как она могла бы исцелить не чей-нибудь, а твой собственный разум), — разве ты стал бы упорствовать в своем предприятии, или, как с полным основанием утверждает твоя более догадливая собеседница, в своих фантазиях? Ничто не могло бы открыть тебе глаза лучше, чем этот обстоятельный отчет, повествующий намеренно темным слогом о твоих каждодневных появлениях и уходах, о ваших уморительных препирательствах; ничто не могло бы лучше, будь ты чуть менее высокомерен, отвадить тебя навсегда от твоей затеи! А соучастница этого самообмана? Истеричка, которая столь искусно корчит из себя образцовую сестру, что и сама уверовала в свои сестринские чувства? Она уже готова предать брата и дает себе слово впредь следить за чтением своего юного кузена, — но тот, душа моя, преотлично сумеет ускользнуть из-под твоего смехотворного надзора!

— …еще в таком возрасте, когда можно выпутаться из этой истории!

Леонард.Это намек на то, что мне и вашему брату выпутаться не удастся?

Луиза.Пока вы не перестанете приступать к нему с намерением нечто завоевать, он всегда будет настороже, — и вы не выберетесь из тупика, в котором оказались из-за вашего инквизиторского рвения, умело скрываемого под видом дружбы.

Леонард.Разве он не жаждет сменить вас на иного защитника? Не дает понять, как он нуждается в таком защитнике, как страстно желает его найти? Или вы надеетесь оберегать его целый век, словно крепостная стена, держа на расстоянии всякого, кто хочет к нему приблизиться?

Луиза.И вы еще смеете набиваться к нему в защитники! Вы же сами сказали, что хотите запугать его, страхом принудить к откровенности!

Леонард.Он не испытывал бы страха, если бы его не мучило так сильно желание говорить со мной: ведь, в конце концов, отчего еще он каждый день, встречая меня, немеет, как не из опасения никогда это желание не удовлетворить? По-вашему, дружеское отношение состоит в том, чтобы избавить его от подобных визитов, даже если он при этом будет еще больше страдать?