Алексей Филиппенков - Воронка

17 июля

Я пишу эти строки, возможно, в последний раз, потому что через несколько часов мы пойдем в атаку. Нет смысла долго описывать свои чувства, да и вряд ли кто-то прочтет эти строки. Нет, я не боюсь за себя. Мне уже нечего терять. Вчера мне поручили сортировать почту, и я позволил себе прочесть мысли людей. Они все прощаются. Кто-то с домом. Кто-то с семьями: вспоминают жен и детей. Один мой знакомый отослал письмо по случайному адресу, не своим родным. Он попрощался с этими людьми, и сегодня утром он погиб. Я не умею писать письма, писатель из меня никудышный, но мне так много надо рассказать. Все друзья погибли: Франц, рыжий Хеннес, красавчик Юрген. Мне некому выговориться, и единственными моими собеседниками являются карандаш и этот блокнот, а во время атаки я разговариваю только с помощью курка и штыка – становится легче. Всю свою злобу на неизвестность я выливаю в боях, убивая ни в чем не повинных людей, которые так же злятся на судьбу, но стараются выместить все на мне. Сложно это представить. Я хочу жить и не хочу думать об этом, но все эти мысли не выходят из головы вот уже вторую неделю. Даже эти строки пишу уже с глубоким равнодушием – ослабеваю душевно, истощаюсь и через силу выдавливаю из себя последние капли человечности. Мне очень страшно, доживу ли я до завтра.

Это были последние строки, дневник прерывался, а сердце автора уже не билось. Вернер перевел взгляд на солдата, чьей рукой был написан дневник. Глаза убитого были стеклянными и смотрели прямо перед собой, он лежал на земле над воронкой, головой на самом ее краю. Правая рука свисала по скату ямы вниз, грязно-кровавый бинт на правом предплечье растрепался, и под ним была видна рваная рана – будто кто-то выкусил кусок руки. Некогда раненая рука застыла навсегда. Он боялся смерти, но он уже никогда не узнает, что такое жизнь, никогда.

Эти строки перевернули сознание Вернера. Он смотрел в глаза мертвецу с какой-то собственной философией, подробно переосмысливая в голове прочитанное. Сидя на дне воронки, расставив ноги перед собой и чуть согнув их в коленях, он то смотрел на заляпанные кровью страницы дневника, то снова переводил взгляд на убитого беднягу. Взгляд Вернера вызывал жалость, всегда, у всех, и именно этот взгляд с поднятыми бровями, как у ребенка, который совершил проступок и ждет наказания, снова при нем. С таким взглядом он всегда погружался в свои мысли. В дневнике, на странице с описанием 15 июля Вернер заметил высохшие, прозрачные капли, чуть размочившие текст. Он провел по ним пальцем и тяжело вздохнул. Это были слезы, слезы человека, глаза которого уже никогда не смогут проронить ни одной капли. Где-то у него остались родители, где-то осталась частичка его жизни – где-то в сотнях километров отсюда. В попытках спасти свой разум он вел дневник, но теперь он мертв и лежит на нейтральной территории, во Франции, никому уже не нужный. Глядя на мертвого автора дневника, Вернер понял, что чувствует и понимает его больше, чем своего отца, чем мать и всех близких, кто жил в Йене, хоть и не знал даже имени этого солдата. Родные стали в эти дни настолько чужими, словно никогда и не было той жизни в мирном городке. Какой-то яркой и блеклой дымкой теперь видится та встреча друзей в баре. Кажется, это было только вчера, а горьковатый привкус пива до сих пор ощущается во рту. Это было хорошее время. Время, которое неизбежно ушло в прошлое, откуда Вернер может черпать себе приятные воспоминания, что смогут согреть в этом холодном и непокоренном настоящем. А что теперь с Герхардом? Как там поживает Отто? Не ссорятся ли родители и что делают в этот момент? Вечер… возможно, мама готовит свой любимый куриный пирог, ломти которого так нежно таяли во рту. А отец наверно вновь читает колонку «С фронта» из ежедневной газеты.

Окровавленный дневник покойного солдата. Сколько на его страницах трагизма и реалий того, что происходило здесь. Прочитанное заставляет рыть до оголенных нервов собственную душу, пересматривать прошлые идеалы, заменяя их на более реальные вещи, с которыми ты уже не сможешь расстаться никогда. Вернер вспомнил то ужасное письмо, оброненное женщиной в парке. Все эти истории до дрожи напоминают друг друга. Он снова внимательно вгляделся в дневник. «Немыслимая ценность для будущих историков», – пронеслось в подсознании Вернера. Но он не мог себе позволить забрать чужое. Ситуации, подобные этой, сближают – вот что понял Вернер в эту секунду. Он закрыл дневник и убрал его обратно в карман погибшего:

– Это твое, я не хочу забирать, пусть твои мысли останутся только с тобой. Храни тебя Господь, друг мой. – Он согнул ноги в коленях, держа голову на весу и обняв ее руками, смотрел вниз, в проем между ногами. Мысли медленно уходили в воспоминания, и, словно по мановению волшебной палочки, он очутился в Йене.

В сознании всплыл мартовский вечер. Вернер тогда прогуливался по городу, как всегда мечтая о своем будущем. В эти минуты он становился кем угодно: Цезарем, Македонским, Моцартом – смотря какого жанра мысли были у него в голове. Слушая красивую музыку, он представлял, как играет на фортепьяно, а Агнет сидит рядом и с полузакрытыми глазами и нежной улыбкой смотрит на него. Он был влюблен в нее до глубины души. Об этих чувствах знал только лишь он один. Она казалась ему самой красивой девушкой на свете, и, просыпаясь по утрам, лежа в постели, он представлял, как они гуляют по городу, как он защищает ее от хулиганов, как целует, а она нежно и беззащитно улыбается ему в ответ.

Он дошел до угла улицы и увидел ее. Она шла с подругами, держа в правой руке какую-то книгу. Видимо, возвращалась с дополнительных занятий. Он смотрел и понимал, что она для него недосягаема, недоступна. Она симпатизирует только Хайнцу – по крайней мере, Вернеру так казалось, потому что он не раз видел их вместе за беседой, а когда они прогуливались, то Хайнц всегда старался взять ее за руку.

Насколько Вернер помнил, семья Агнет всегда жила в Йене. Все их семейство было набожным и каждое воскресенье они ходили в церковь. Вернер время от времени следил за Агнет и стоял возле нее на церковных службах, только лишь для того, чтобы посмотреть на нее поближе. Родители с детства воспитали ее как хранительницу домашнего очага, как хозяйку, как любящую жену в будущем. Ее отец вложил в нее всю свою мудрость и, будучи в меру ревнивым, воспитал в Агнет строгое целомудрие по отношению к своему любимому, который взамен ее верности должен уважать и ценить ее. Она выросла доброй, совсем доброй, в ней не было ни капли злобы. Если в мире и есть добро, то Господь собрал его в этой девушке. Агнет не была завистливой, а всегда пришла бы на помощь в трудную минуту и поддерживала бы как могла, даже если бы пришлось жертвовать своими интересами. Но Вернер мало знал о глубине ее внутреннего мира и не редко ловил себя на мысли, что все эти идеалы он мог выдумать в своих фантазиях. Но капризы его подсознания не могли выдумать ее красоту – она была реальной. Ее темно-каштановые волосы были длинные и немного вились, спадая до поясницы и опьяняя мужской взгляд. Еще на первом курсе университета, в толпе Агнет резко повернулась и волосами задела проходившего мимо Вернера. С этого момента он буквально влюбился в ее кудри, и из всей ее внешности он так всегда мечтал прикоснуться к ним, сжав Агнет в объятиях, никуда не отпускать и прокричать на весь мир: «Моя!» и запустить руку в густоту волос. В университете или на улице, случайно встречаясь с ней, Вернер не мог отвести от нее взгляда, а она, посмотрев на него всего на мгновение, заставляла его сердце биться словно после десятиминутной пробежки. Но каждый раз когда она смотрела в его сторону, ее глаза были полны равнодушия и незаинтересованности. Но даже этого безразличия было достаточно, чтобы заставить юношу раствориться в ее карих глазах.