Ауэзхан Кодар - Порог невозврата

– Конечно, Атеке!

– Ко мне надо обращаться – «Каган», а не как попало. Я же у вас Император, забыл, что ли?

– Извините, Каган, исправлюсь.

– Ты у меня на какой должности?

– Нойон я, нойон!

– Я горный пик тебе жаловал?

– Нет еще, каган!

– Значит, не заслужил!

– Я потому и пригласил вас, каган, чтобы исправиться!

Но Атымтай сидел уже с другими.

– Вы знаете, что водка кровь в мозг подает? Вот то-то и оно, в наше время поэты не пьют вино. Чтоб в мозг попасть прямой наводкой пейте, други, водку!

– Чё Пушкин? Чем он лучше меня, или, к примеру, Саади? Вы знаете, что мое отчество Сагадиевич! А ты всё Пушкин, Пушкин! Вы знаете, у кого он содрал «Мой гений чистой красоты!», у Жуковского! А тот у восточных поэтов, не зря же он их переводил!

Атымтая было не узнать. Он весь стал каким-то рыхлым, его большие красивые глаза теперь выпирали как рачьи, волнистые длинные волосы растрепались, из них и из усов откровенно выпирала седина. Трудно было поверить, что это поэт-лирик, певец прекрасной Лейли, которую он воспевал из книги в книгу. Ведь молодые поэты потому к нему и тянулись, что прекрасно знали его лирику. Но сейчас, когда ему перевалило за сорок, он всё реже вспоминал свою первую любовь, со временем она стала для него сродни наваждению, он теперь любил другую девушку. Она была поэтессой и поначалу очень привечала его. Но когда узнала, что последние его стихи посвящены ей и что он это ни от кого не скрывает, старалась меньше попадаться ему на глаза, избегая их привычный каганатовский круг. Вот и сейчас, сколько Атымтай её не высматривал, всё было бесполезно. Здесь было много интересных девушек, но её здесь не было. Честно говоря, это уже не удивляло Атымтая, он стал понимать, что не нужен своей избраннице. Да и чем он её мог привлечь? Ни денег, ни звания, ни положения… Это в юности он был красавцем-поэтом, удачливым ловеласом, победителем-боксёром. Но теперь глядя на него, такого пожухлого и обессиленного, с печальными беспросветными глазами, кто скажет, что это романтик Атымтай, поэт Атымтай, что его назвали в честь человека, чье имя стало символом щедрости, благородства и бескорыстных благодеяний? Но, не смотря ни на что, он чувствовал, что только Ляззат, эта юная найманка (найманы это такой род у казахов, не путать с еврейской фамилией!) с светлейшим буддистским лицом и бархатными черными глазами могла бы сбросить с него и бремя лет, и непонятно тяжелую карму, где в обмен за свое богатое дарование он получал только низменную зависть, и злые оковы, сковывающие его мозг, и незримые кандалы нищего, попрошайничьего быта. О, отдайся она ему, о, если бы они слились без малейшего просвета между телами, о, если бы он проник в неё, то простил бы этой земной юдоли и невнимание сильных мира сего, и жуткий безглазый профиль полуудачи, и стихи, так и не удостоившиеся лицезренья бога. Это было самое его сильное желание за всю жизнь, и дело было не в сексе, не в либидо и даже не в удовлетворении влечения. Это было для него как дверь в иную жизнь, так иногда, умирая, верят, что там, за смертью, высшее воздаяние. И стихи свои Атымтай считал данью Харону, или пропуском в эту иную жизнь. Он искренне верил, что можно обольстить стихами, что ими можно обыграть смерть, ведь смерть – это не только уход из жизни, но это и непонимание, и крошечная мера ума, и вообще, полное отсутствие вменяемости, и всё же, прежде всего, стихи – это игра со смертью, где все сакральные таинства на стороне поэта.

Он уже сидел за третьим или четвертым столом, куда его пригласили. Вдруг после очередной рюмки ему показалось, что в зал вошла Лейля. Вернее, она уже уходила из зала. Он вскочил и хотел побежать за ней, но её и след простыл. А может, это ему показалось? В полной растерянности Атымтай сел и хлопнул еще одну рюмку. Ему стало жутко. Это видение как бы вернуло его ему самому. Как же он мог забыть свою Лейлю? Как он мог променять её на другую? Даже в мыслях? Что с ним творится в последнее время? Почему он стал таким безвольным и жалким? Жрёт и жрёт эту водку? Окружил себя льстецами и подхалимами? Купается в похвале и дифирамбах? Раньше он воспринимал это как должное, а теперь добивается, чтобы его хвалили? В последнее время объявился только один человек, который его не хвалит. Это Иса. Правда, он тоже его поначалу хвалил, но потом стал говорить ему горькие вещи. О том, что нельзя вечно пить, вечно упиваться собой, что такими людьми легко манипулировать, что ему многое дано и что он всё это так легко разбазаривает. Поэтому у него было двойственное отношение к Исе. С одной стороны он уважал его требовательный, острый ум, с другой стороны, его не устраивало неуважительное отношение со стороны молодого критика, который, на его взгляд, уж слишком откровенно не соблюдал субординацию.

В это время к нему подошел Мерей и протянул ему журнал.

– Каган, поздравляю, тут вышла статья Исы о Вашей поэзии. Шикарная статья! Ни о ком у нас так еще не писали!

Это был журнал «Простор», самый престижный русскоязычный журнал в республике.

Раскрыв его на нужной странице, он увидел свое фото молодых лет и переводы Исы с его вступительной статьей. Моментально протрезвев и забыв обо всём, Атымтай погрузился в чтение статьи. Особенно его поразило следующее место.

«В Атымтае каким-то чудесным образом возродился рыцарский дух поэзии Золотой Орды и эпохи после ее распада. Если Хорезми в «Мухаббат-наме» создал непревзойденные образцы любовной лирики, то образ Лейли, созданный Атымтаем, это состязание не с Петраркой, а с Хорезми и с созвездием восточных поэтов от Низами до Навои. В поэме, посвящённой Бабуру он описывает завоевание им Афганистана и Индии, но там превалирует не восторг от завоевания, а скорбь по своим соплеменникам, растворившимся в экзотике Индии. Абсолютная погруженность в восточный дух Великой Степи делает поэзию Атымтая исключительно национальной, но в то же время это поэзия настоянная на духе индивидуализма от Бодлера до Лотреамона».

Атымтай улыбнулся, он испытал такое ощущение, что если все прочие статьи о нём, даже самые лучшие были написаны наждаком по бархату его поэзии, то тут как будто шелк прошелся по бархату, коснулся и унесся ввысь и затерялся в занебесной дымке, вернее, не затерялся, а, видимо, попал в руки богов, ибо в сердце Атымтая наступила удивительная гармония, и главное, испарилась обида на этот мир, обида, за которой тяжкой поступью шло зло. Атымтай встал, потом наклонился и приобнял присевшего рядом с ним Мерея.

– Спасибо, родной! Пойдём, поехали к Исе! Поздравим со статьей, а переводы почитаем там, в Доме творчества, вместе с ним!

Но Мерей, медленно отстранившись от его объятия, замотал головой.

– Каган, да что Вы? Уже поздно! Нас туда не пустят! Я тоже рад за Ису, но ведь к нему можно поехать и завтра, днем, в нормальное время!