Виталий Мелик-Карамов - Почему у собаки чау-чау синий язык

Утром Саша, скрестив на груди руки, лежал надутый в расставленном кресле-кровати, уставившись на собственноручно расписанный по побелке мягким карандашом потолок (летящий из одного угла в другой обнаженный мужчина с атлетически-ренессансной фигурой), я, за неимением другой мебели, сидел на подоконнике. Исчерпав все разумные доводы о необходимости сесть за сценарий, я сказал, не заботясь о последствиях:

– Мне из Баку передали, что Эльмира отдыхает в Пярну.

По тому, как мой друг напрягся, я понял, что попал в цель, и закричал Сашиной маме:

– Нина Яковлевна, мы уезжаем в Таллин.

О предстоящей расплате я не думал. А она должна была наступить обязательно, потому что я совершил несвойственный мне авантюрный поступок.

Первое, что мы сделали, когда прибыли в столицу советской Эстонии город Таллин, – отправились на автобусную станцию. Там, несмотря на то, что расписание существовало исключительно на эстонском языке, мы без труда разобрались, что автобусы в Пярну уходят утром. Предстояли незапланированные траты на гостиницу. Тем не менее поселиться мы решили в гостинице «Виру». Ее только что построили вроде бы финны в самом центре города, и она как знаковый элемент процветающего социализма возвышалась всей своей безликой архитектурой над старым Таллином. Сейчас решение советской власти выглядит как дальновидный поступок, потому что всегда можно сказать: «Так вам и надо!»

На пороге гостиницы нас остановил милиционер, причем явно не эстонец.

– Куда? – коротко спросил он.

– Поселиться! – в такт ему ответил Саша.

– Вы чё – интуристы?

Несмотря на джинсы, мы вряд ли были похожи на иностранцев, хотя курили «Пэл Мэл».

– Мы из Москвы, – гордо сказал я.

– Тогда идите в «Таллин», – сказал милиционер таким тоном, каким обычно посылают в другое место, и махнул рукой, указывая направление.

Ориентируясь на этот жест, мы вскоре оказались у круглой башни с аркой рядом с ней, – вероятно, на этом месте раньше были городские ворота. Навстречу нам шли довольные граждане, иногда среди них попадались девушки в национальных костюмах и юноши в фирменных картузиках, наподобие тех, которые потом носил Жириновский, с витыми шнурками вместо галстука под воротником сорочки. Похоже, мы попали в Таллин в день какого-то национального праздника. На аллее, идущей от башни, оказалась маленькая гостиница, мне кажется, она была двухэтажная. В регистратуре сидела дама необыкновенной ширины, как и милиционер, явно не титульной нации. На стойке перед ней, как сейчас говорят, «на ресепшене», находилась традиционная надпись «Мест нет», напечатанная типографским способом и вставленная в художественную деревянную рамку.

Мой любимый, необыкновенной талантливый, но рано погибший друг по «Комсомольской правде» Алик Шумский спрашивал: «Какой напиток самый популярный в Советском Союзе?» И сам же отвечал: «Пива нет». Любая гостиница в стране встречала гостей только таким объявлением…

На голове у дамы возвышалась искусно сложенная башня, чуть меньше той, мимо которой мы только что прошли. Безо всякого интереса тетка подняла на нас глаза, оторвав их от журнала «Здоровье».

Я достал из пакета нетронутый блок «Пэл Мэла» и сказал: «Нам бы переночевать». Блок сигарет исчез со стойки в мгновение. Писатели-фантасты этот процесс называют аннигиляцией, то есть распадением вещества на атомы. В ответ строго по закону Ломоносова – Лавуазье, «если где-то что-то убыло, то в другом месте что-то прибыло», на стойке оказались две бумажки с заголовком «Карточка гостя». В этих карточках меня всегда поражала графа «день, месяц и год рождения». Я не одну сотню раз останавливался в советских гостиницах от Калининграда до Владивостока, но не помню, чтобы кого-нибудь в них поздравляли с днем рождения. Кстати, эта графа переехала и в российские бланки.

Мы быстро заполнили русско-эстонскую анкету и получили ключ от шестиместного номера.

Кстати, горничная в нашем коридоре оказалась эстонкой. Думаю, теперь она на своей начальнице отыгралась. Закон сохранения массы действует и в среде, если можно так сказать, нравственной, о чем Ломоносов с Лавуазье даже не догадывались.

Вечером мы пошли гулять по Таллину. Теперь без сумок нас в «Виру» пропустили легко, заграничная жизнь продолжилась. Правда, до валютного бара под крышей отеля и с видом на город мы не дошли: на этот раз дорогу перегородил милиционер в штатском, но уже не из средней полосы России, а скорее всего с Украины. «Хуляйте, хлопцы, отседова», – ласково сказал он. Я успел заметить, что бармен в валютном баре был мой земляк с Закавказья. С эстонцами в Таллине явно получался напряг. Зато, как я понял, они взяли свое в другом. Везде, где можно было разобраться и без родного языка, они писали таблички на русском и эстонском, но там, где требовалась информация (например, название улицы), надпись существовала только в одном варианте. Естественно, на языке коренного населения.

В конце концов, мы со своими американскими сигаретами устроились в кафе на втором этаже, и чувство собственной значимости вновь к нам вернулось.

– Марик Эдель, – начал беседу Саша, – рассказал мне перед отъездом, что на той неделе поймали на таможне то ли Зыкину, то ли Райкина, пытавшихся вывезти в Израиль чемодан с золотом, а может сумку с бриллиантами.

Марик был знаменит тем, что из мужских сорочек, выпущенных в странах народной демократии (вероятно, есть еще и антинародная), делал штатские батники. А именно в пуговицах на концах воротника рубашки научился проделывать еще пару дырочек.

– Брехня, – сказал я.

– Почему брехня? – обиделся Саша.

– Сам подумай, зачем Зыкиной Израиль?

– Значит, это точно был Райкин с золотом. Потому что там еще записка лежала: «От русских евреев на борьбу с арабскими захватчиками», а они в ответ обещали личный танк Моше Даяна назвать именем «Аркадий Райкин».

Мы затянулись, переживая такую фантастическую новость. Понимая, что мой рассказ даже близко не сравнится с «еврейским золотом», я на всякий случай заметил, что все специалисты в египетской армии – советские офицеры, и про надпись в КГБ узнали бы раньше Эделя.

– Так они бы на иврите написали, хрен поймешь, – отбился Саша.

– Мне Цыбукинис рассказал одну, зато правдивую историю, – сказал я.

Янис Цыбукинис был нашим студентом, приехавшим из Греции. Он учился на курсе Тилевича и ездил по Москве на маленьком потрепанном европейском «Форде Торесе», что равносильно было бы современному выезду по Рублевке на «Феррари». Однажды Янис остановился у светофора, рядом тормознуло такси. И Янис видит в открытом окне, что в такси сидит Глеб Нагорянский, наш преподаватель с римским профилем и буйными кудрями, полностью соответствующий и ростом, и голосом, и гвардейской статью своей фамилии. Цыбукинис из-за руля поздоровался с преподавателем, а Нагорянский, кивая в ответ, сказал на всю улицу, хотя обращался только к водителю такси: «Мой ученик!»