Феликс Кандель - Может, оно и так…

Дом в три этажа. Дом прежних времен, музей непосещаемый в терпеливом ожидании посетителей.

Ведет его за руку, не отпускает. Ключом открывает дверь.

Кто она? Хранитель этого музея, подруга хранителя, взломщик-любитель? У нее, возможно, ключи от всех дверей города, от подъездов его и квартир; с ней, вслед за ней можно войти куда угодно, сесть за стол, отдохнуть на случайной постели.

Расписной потолок на входе.

Комната налево. Комната направо.

Всё готово к торжественному приему. Разложены фрукты, расставлены бокалы и бутылки вина, на патефоне ожидает долгоиграющая пластинка «His master's voice»: Брамс, симфония № 1 in С minor, Arturo Toscanini. Зеркало на полстены спешит отразить гостей в своих глубинах, но они не удостаивают его вниманием, устремляясь вверх по лестнице.

Двери раскрываются на пути.

Раскатываются ковровые дорожки.

Зажигаются хрустальные люстры с подвесками в глубинной переливчатости.

Опускаются гардины на окнах.

Звенит колокольчик, призывая к трапезе, раздвигаются столешницы из мореного дуба, укладывается шумная, накрахмаленная скатерть к приему гостей, супница на ней, соусница, хлебница под вышитой салфеткой, вилки-ложки начищенного столового серебра, тарелки саксонского сервиза с гербами.

Вот и камин с задымленным устьем — одинокое полено на решетке. Балки на потолках темного, прокопченного дерева. Выцветшие гобелены на стенах. Книги в кожаных переплетах, недоступные для прочтения. В позабытом аквариуме тени неспешных золотых рыбок. В напольных вазах букеты истлевших цветов. В шкафах плечики от костюмов, которые давно износили.

Их это не интересует.

Выше по лестнице. Еще выше. Под самую крышу. Где ожидает кровать, взбитые к их приходу подушки, призывно откинутое одеяло: кто так постарался? — и некто невидимым стражем встает за дверью, не давая обеспокоить.

Одежды слетают сами, ненужные им покрытия.

Матрац охает от позабытой тяжести.

Стон. Возглас. Всплеск. Познавание заново:

— Руки… Руки твои…

Душа не выбирает выражений.

Стены не выдадут их тайну. Сосны не выдадут. Машина-капелька и французские дипломаты. Начинает говорить — слова липнут к губам, не желая слетать. Она — сон, его сон, и не хочется просыпаться. И не проснуться.

— Я видела, видела… Как гвозди вбивали в дерево… Веревку протянуть на газоне, белье сушить… А оно живое, живое! А они — гвозди! И я, я живая…

Кто вбивал те гвозди? Кого винить? Глаза невидящие, ладонь ищет ладонь, сердца оплывают нежностью.

— У нас две недели… Две, всего две. Будем жить, словно в запасе такой срок…

Он говорит ли это? Она? Выдох ли общий?..

Голова на его плече. Дыхание — теплотой в шею. Слеза без звука. Цвет духов под цвет глаз, опахивает горчинкой к скорому расставанию, когда упрятывают чувства на пороге дома, где надышано возле нее, кем-то населено: чай недопитый, головы на постели, глаза бессонные…

Ликующий старик нежен и светел, старик опечаленный прост и задумчив.

— Принимаю тебя всю, без изъятия. Голос твой, слово твое, прежние твои привязанности… Не живу без тебя, спешу без оглядки к тебе, а на деле к себе, которого позабыл. Открыться тебе — себе, принять целиком тебя — себя. Не хочу стареть! Не хочу — не буду!..

Рыдания прорываются наружу. В голос. Как оплакивают покойника.

— Не плачь, ну не плачь же…

Нависает над ним — и умоляюще-яростно, сжимая кулаки:

— Обещай десять своих лет! Еще десять!..

— Я попробую.

Глаза огромны от слез. Глаза требовательны:

— А потом?

— Потом — нет. Потом — меня ждут.

Не сыскать его доли. В ее будущем.

Чутким прикосновением слепого огладить лицо, шею, плечи, припоминая и запоминая. Задремать в теплом касании, заспать ощущения, опустить, не расплескав, в глубины, затворить навечно дар неразменный.

Потолок глух к пришельцам. Чужой потолок с видениями прежних постояльцев, недоступных случайному посетителю. Ей, ушедшей до срока, не пробиться через иные лики, лишь голос издалека, тихий, встревоженный: «Простые числа — это мы с тобой, Финкель. Которые ни на что не разделить, только на самих себя. Не забывай этого». — «Ты меня укоряешь?» — «Я тебя дождусь…»

…терпеливо наращивал скорлупу, плотную, неприступную, заполнял изнутри печалью, пытаясь сохранить ту, которую не вернуть, не растерять в послойной сутолоке. Он вызвал ее, тайную свою подругу, захлебнувшись тоской, но, объявившись — во сне, на странице, в музее непосещаемом? — она взломала скорлупу единым махом, и прорвалась к нему неутоленность в минуты встреч, ожидание в часы расставаний, прорвалось ночное одиночество, которое нестерпимее одиночества дневного…

Минуты ползут медленно, часы пролетают быстро.

Тяжелые гардины не пропускают света.

Вечер на улице? Ночь? Рассвет над городом?

«Ты — повсюду. Тебя тебе не отдам, если покинешь меня». — «Я не покину».

Белеет подушка. Темнеют ее глаза. Проглядывают у стены, в затенении, худенькие, хроменькие, в черноту оранжевые карлики Риш и Руш, прямым ходом с озера Ньяса. В руке у каждого лук, за спиной колчан: стрелы отравлены скорбью. Стынут в терпеливом ожидании, готовые подхватить под руки, проводить до дома, подскакивая на ходу, дроздами по черепице.

— Мне пора.

Не впечатать тень в тень, до утра не побыть вместе. Горячие струи под душем, могучий напор, вода щиплет кожу. Одеваются, выходят на улицу, усаживаются в машину — не стронуться с места.

Окна в доме глохнут, прощаясь с неохотой.

Лестница смыкает объятия.

Опадают долу «Angel' s Trumpet», «Brugmansia пахучая», истратив в ликовании все силы, чтобы провиснуть до нового вожделения, которое вновь донесут до небес.

Музыка из приемника ворожит-утягивает: «Dance me to the end of love…» Пара проходит мимо в поисках пристанища: пожилой, очень уж пожилой мужчина и женщина моложе его — взглядом, поступью, статью. Смотрят понимающе из машины: «Наш вариант…», но нет у бездомной пары ключей от дома, нет ключей от города, оттого грустны, бесквартирны, рука в руке.

Собака крутится возле хозяйки на трех ногах, четвертая, иссохшая, немощно торчит на сторону. Воркотня в горле, журчание — говорливым ручейком по камушкам.

— Пихпух, — ласково окликает его. — Пихпушек ты мой…

— Пих-пух… — осмеивают птицы с ветвей. — Пих-пу-пу-пух…

Бедные собаки с их обостренным чутьем, вынужденные вдыхать чужеродные мерзости, — за что они любят род человеческий? А этим вдвоем хорошо. Этим замечательно. Пихпух ластится к хозяйке шаловливым щенком, бьет хвостом по траве, спину выгибает в полноте чувств. Глаза умильные, дружба в них, предлагаемая навечно, преданность до последнего вдоха. Появится на ближней скамейке табличка с надписью: «В память о Пихпухе, который гулял здесь без присмотра».