Феликс Кандель - Может, оно и так…

Машина увозит Ривку. В дом престарелых.

— Что с квартирой? — спрашивает Финкель.

Филиппинка отвечает:

— Будут продавать.

А мебель? Куда денут старые, послужившие на совесть шкаф, диван, стол и кровать, привезенные из Галилеи, обтертые спинами, обтроганные руками, обласканные взглядами, обогретые объятиями Ривки-Амнона? «Это разве мебель?» — фыркнет жена Ицика и отдаст за малые шекели арабу-перекупщику, который кружит по улицам на ободранном грузовичке, кричит на идише: «Алте захн! Алте захн!..», что прежде означало «Старье берем!».

Перекупщик вывезет всё, комнаты осиротеют, и станет так. Обвиснет под потолком патрон без лампы на скрюченном, иссохшем проводе. Осиротелые беленые стены выкажут отемневшие контуры шкафа, холодильника, зеркала. Кудельки пыли покатятся по полу. Потревоженные паучки разбегутся по потолку. Надышанное унесет сквознячок.

Где она будет стоять, мебель Ривки-Амнона, кого радовать?..

К вечеру они выходят на прогулку.

Финкель ведет на поводке Бублика, Ото-то — Ломтика. Собачка шагает в непромокаемых штанишках, хвостик задиристо торчит наружу, Микки Маус красуется на интересном месте.

Идет навстречу Дрор под руку с девочкой, оглядывает ее влюбленно; желания в его душе взмывают, не опадая.

— Тебе сколько лет?

— Сколько надо.

— Но все-таки?

Тоненько смеется:

— Не спрашивай — не совру.

Дрор кидается к Финкелю, оповещает:

— Господи Боже мой, я же теряю квалификацию! Как их обольщать, когда желаешь одну?

— Одну — это меня, — уточняет девочка.

— Клиентов нет. Бедняжки разбежались. Как жить будем?

— Хорошо будем. Я работать пойду.

Говорит с пугливым восторгом:

— Такая… Таких не бывает на свете! Одежды рвутся на ней, не выдерживая напора, пуговицы отлетают, подметки отскакивают; проходит по комнатам — вихрь, шквал, ураган: двери хлопают, тарелки летят со стола, картины срываются со стен, трескается штукатурка, опадают обои, помехи в телевизоре…

Снова она смеется:

— Меня не утишить.

Дрор увлекает соседа в сторону, шепчет на ухо:

— А когда… То самое… Лампа перекаливается под потолком, розетки брызгают искрами, холодильник гудит от натуги, предохранители летят, во тьму погружая… А она только рада: «Можно и на ощупь!» Жар от нее, озноб, кровь из носа… Мне не продержаться, Финкель!

У девочки хорошая сообразительность. Чего не слышит — угадывает.

— То ли еще будет.

Уходят, прильнув друг к другу. Прохожие оборачиваются, оглядывают завистливо, скучнеют в уличной сутолоке…

…под утро, через день-два, Дрор поскребется в дверь, сникший и порушенный: «Финкель, она ушла». — «Как?!» — «Вот так. Собрала вещички. Чмокнула в щеку: „Скоро свадьба. Пришлю приглашение“, — и ускакала по лестнице…» Размажет слезу по щеке: «Молодость моя. Ускакала вдогонку… Понимаешь, Финкель?» — «Понимаю». — «Зачем? Зачем же так?..» Кто оживит сердце сокрушенного мужчины? Финкель, конечно, Финкель. «Ты полюбил, — скажет. — За это стоит и пострадать»…

Идут дальше.

— Де-душ-ка… Гахлилит! Вон там гах-ли-лит!..

Камень глядит из сохлой травы — глазницами черепа, добела отмытый зимними дождями. Нечто невидное мерцает на нем голубеньким огоньком, подает сигналы такому же созданию, призывая воссоединиться.

— Светлячок! — радуется Ая. — Возьмем?

— Возьмем, — соглашается Финкель.

— Еще как возьмем! — соглашается Ото-то.

Камень приземистый, пористый, со многими глубинными ходами, в которых затаилась, возможно, ползучая живность. Финкель тащит его к лифту, Ая с Бубликом прыгают по ступенькам, светлячок мерцает и мерцает, не обращая внимания на перемещение в пространстве.

— Поставим его на балконе, — пыхтит Финкель. — По вечерам будем сидеть вокруг, смотреть на огонек…

Это происходит у них на виду.

С балкона — театральной ложи.

Ото-то ждет их на улице, держит Ломтика на поводке.

Крапчатая лента выскальзывает с газона, течет, извиваясь, по тротуару, потом по мостовой.

— Змея!.. Змея!..

Ломтик вырывает поводок, с лаем кидается за ней, Ото-то бежит следом, размахивая руками, — мусорная машина вылетает из-за угла, под визг тормозов сбивает обоих.

Корчится на асфальте змея — переехало колесом.

Лежит на боку собака в непромокаемых штанишках для младенцев, откинув задние ноги, хвостик беспомощно валится на сторону.

Распластался на животе Ото-то, рубчатые подошвы туфель со скошенными пятками смотрят на прохожих с немым укором. Неужто соседи были правы, с задержкой на много лет? «Ото-то, граждане, Ото-то…»

Прыгают с запяток машины уборщики в спецовках. Выскакивает из кабины водитель. Бежит по лестнице Финкель, позабыв про лифт. Плачет Ая, поспешая следом, Бублик визжит в истерике, путаясь под ногами.

На шум выходит доктор Горлонос с Амфибрахием. Осматривает Ото-то.

— Он ранен?

— Он ушиблен. Отведите домой.

Осматривает Ломтика:

— Паралич задних ног. Везите к ветеринару. Чтобы усыпил.

Все замолкают.

Даже Амфибрахия прошибает слеза — или так кажется?..

Ая затаилась на балконе.

Притихшая. С голубенькой жилкой на лбу.

Полная луна заглядывает ей в лицо. Лик светлеет, светлеют глаза у девочки: Ая думает.

Жизнь ворвалась нежданно — криками, взвизгом тормозов, распростертыми телами. У Аи от волнения поднимается температура; дедушка укладывает ее в постель, поит теплым молоком с медом, рассказывает:

— В давние, совсем уж давние времена, когда моя мама была маленькой и тоже болела, ее бабушка наговаривала девочке такой стишок:

— Не морщи лоб, — предупреждали его. — Останутся морщины.

Но он морщил и морщил с ранних лет, старательно думая о чем-то, потому, возможно, и стал доктором.

Доктор Клоп сморщил лоб…

Фамилия его была Клопшток, но про то все забыли и называли «доктор Клоп», ибо он въедливо впивался в больного, высасывал сведения, необходимые для успешного излечения.

Доктор Клоп сморщил лоб…

Случай был редчайший в его практике, не встречавшийся прежде, а потому требовал усиленного размышления.

Доктор Клоп сморщил лоб, долго слушал Блошку…

…биения сердца, вдохи-выдохи, хрипы и всхлипы, которые настораживали, путаные ее рассказы, мешающие установлению диагноза. Вообще-то больную звали Матильдой, но все называли ее Блошкой, потому что была прыгучая, временами кусачая, чем и оправдывала свое прозвание.

Доктор Клоп сморщил лоб, долго слушал Блошку. Дал наказ: «Через час…»

Это было удивительно, ибо Блошку осматривали многие специалисты без надежды на исцеление, но вот пришел он…