Макс Фриш - Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle

— Мне то и дело говорят, что я загадка. Какой с этого толк! Все дело в том, что ни у кого не хватает мужества, никто не стремится по-настоящему понять другого, а ведь я говорю все как есть: мне двадцать пять, я замужем. Что к этому добавить? Я много путешествовала, еще ребенком. И разумеется, ничему не училась, во всяком случае, по-настоящему. Я всегда была дурехой — во всем, что ни делала, — и наверняка такой и останусь.

Она курила и за мгновение, пока стряхивала пепел, старела на несколько лет. Она молчала, и все остальное — голоса, музыка, танцы на ночной террасе — оказывалось далеко-далеко, за пределами слышимости. Как бы там ни было, а это был первый человек, спросивший ее, кто же она.

— Вы первый, — сказала Ивонна, — кто со мной не спорит… Мужчины так тщеславны! Едва вообразят, что их кто-то понимает, а уже не могут перенести, что это всего лишь простоватая дуреха, чувствуют себя оскорбленными, если им об этом сказать, — произнесла она с саркастической улыбкой. — Все начинают твердить, будто я умна, одарена талантами, — и все потому, что я превосхожу их, хотя вовсе к этому не стремлюсь, уж вы мне поверьте. Это так смешно — быть незаурядной женщиной, но вместе с тем и весьма утомительно. А что в результате? И потом, Боже мой, одна и та же песня — дескать, у меня не женский характер. Все потому, что я им не по зубам, что настоящие мужчины просто перевелись… — А потом она все разрушила, воскликнув со смехом: — Радуйтесь, что вы не женщина!

Как можно было заключить по его молчанию, молодой человек прежде никогда не размышлял о подобных вещах, однако, похоже, всерьез задумался, стоит ли радоваться, что он не родился женщиной.

— Оставайтесь молодым! — сказала Ивонна. — Или примите яд, пока не поздно. Я хочу сказать, что у вас есть талант. Не надо смеяться, не надо ломаться. Положим, пока вы ничего не добились, я знаю. А может быть, ничего и не добьетесь. Так много всего на свете, столь многое возможно, Боже мой, и так мало свершается!.. — А потом она добавила: — Идемте! Нас ждут.

Легко, словно не было никого жизнерадостнее ее на свете — такой она старалась выглядеть на людях, — Ивонна протянула ему руку, он проводил ее в сад. По пути она представляла своего собеседника как молодого соотечественника, путешествующего по Греции, и называла его имя — Райнхарт. Райнхарта совершенно обескуражило, что Ивонна запросто величала его художником, и разозлило, что она возомнила себя пророчицей. В саду почтенные гости уютно расположились за столиками, покуривая и посмеиваясь в самом приятном расположении духа, в то время как молодые пары медленно, словно блуждая во сне, танцевали среди остролистых агав. Над цветными фонариками, украшавшими каждый столик, вились комары и кружили ночные бабочки. Слуга разносил мороженое, сигареты, вино и пиво. В промежутках между лихими шлягерами, которые наигрывал оркестр, с дальних полей доносился надтреснутый сухой звон цикад, порой — собачий лай, крик осла у цистерны с водой или — этот звук ухо Райнхарта выделяло особо — низкий гудок входящего в гавань судна. Если отрешиться от болтовни и смеха, да и от ночного безмолвия, скрытого за этими болтовней и смехом, то была удивительная безбрежная и наполненная звуками ночь…

На следующий день Райнхарт продолжил свой путь.

Хинкельмана, ее мужа, в тот вечер не было: молодой ученый, он работал на раскопках, на островах, где часто оставался на всю неделю. О его научном даровании уже поговаривали в то время, когда состоялось их знакомство с Ивонной. Повсюду его встречали с необычайным уважением, хотя люди, в большинстве своем не слишком образованные торговцы, жившие отнюдь не в древние времена, а в современной греческой столице и мало разбиравшиеся в том, насколько важное, можно сказать — решающее, значение в архитектуре пятого и четвертого веков до нашей эры имели классические пропорции ступеней, черпали свое почтение к Хинкельману из вторых, третьих, а то и седьмых рук. Тем не менее они были готовы принять на веру это самое «решающее значение», а молодой Хинкельман, где бы он ни появлялся, оказывался главной персоной, не прилагая к тому ни малейших усилий. Правда, он этому никак и не препятствовал, он даже привык к такому положению, да и вообще был человеком, которому уже в школе все легко давалось, который преуспевал во всех начинаниях, и, хотя он не подавал признаков зазнайства — этого не позволило бы ему воспитание, — была у него, словно результат всего опыта предшествующей жизни, некая наивная самоуверенность, непоколебимая убежденность, что ему, Хинкельману, всегда и во всем будет сопутствовать удача.

В то время ему было тридцать четыре года.

За вечерним чаем в зашторенной комнате или в саду, где они, как это принято в Греции, располагались ближе к полуночи в поисках прохлады, он любил рассказывать о своей работе на островах — не о себе самом, вообще не о людях — своих коллегах или островных жителях, которых, несомненно, там встречал. Ивонна как-то проследила за этим: при всем изящном слоге, украшавшем традиционный рассказ мужа, в ее воображении возникал лунный ландшафт — без воздуха, без рыб и птиц, без пастухов и без единой живой козы. Очень может быть, что Ивонна осталась единственной, кто обратил на это внимание. На клочке бумаги или на оборотной стороне сигаретной пачки Хинкельман чертил автоматической ручкой некие пропорции, чертил медленно и тщательно, совершенно уверенный, что именно этого от него ждут, словно старец, претендующий на абсолютное внимание, и никто не заговаривал на другую тему, пока он занимался этим вычерчиванием. Разумеется, он всегда преподносил истинные изюминки, лакомые кусочки науки, и делал это скромно и доступно, так что собравшиеся слушали охотно, особенно дамы, восхищенные его увлеченностью и втайне гордые тем, что принимают в своем доме молодого Хинкельмана, имя которого то и дело упоминалось в лучших немецких журналах. Как уже говорилось, в основном это были деловые люди, по большей части в возрасте, которые нехотя вынимали изо рта сигару, если требовалось напрячь мозги; и, когда они наконец с более или менее чистой совестью могли кивнуть, им не оставалось ничего иного как оказать его учености безусловное уважение — хотя бы за то, что ученость эта заставила их совершить некое усилие. Порой, хотя и редко, в их привычный круг забредал кто-нибудь из приезжих, какой-нибудь земляк, который неожиданно, к ужасу остальных, не поддавался этим чарам, скажем, какой-нибудь художник. Он вел себя без всяких церемоний, словно в родном кантоне, ел и пил в свое удовольствие и в гробу видал молодого немецкого ученого и его золотое сечение. А с Ивонной, которую обычно приставляли к таким гостям в качестве буфера, чтобы смягчить нарушение приличий, этот приезжий вдруг начинал говорить об островных обитателях, пастухах и рыбаках, девушках и крестьянах, о разного рода бродягах, да так, что все общество, словно очнувшись от наваждения, желало узнать, где же можно увидеть такие чудеса… Хинкельман, молодой человек из приличной семьи, вполне был способен слушать рассказы других, не пытался тянуть одеяло на себя, когда разговор, еще мгновенье назад бывший у него в узде, внезапно срывался в галоп, словно ошалевший жеребец, и оказывался далеким от науки. Обычно он совсем умолкал, если сам не задавал тон, просто слушал, мог и засмеяться чьей-то шутке — негромко и пристойно, но так, чтобы заметили, а когда он все же, чтобы его молчание не показалось вызывающим, сам задавал вопрос, то непременно о вещах, в которых разбирался, причем лучше всех присутствующих… Сидя вот так, он являл собой безупречное зрелище — плечистый, белокурый, пышущий здоровьем, и каждый раз, когда поднимался, поражал своим ростом. Его кожа всегда оставалась свежей, будто он только что умылся холодной водой. Светлые глаза, умный взгляд, лицо молодое — много моложе своих лет — и тщательно ухоженное, словно садик опрятного немецкого домика, гордого красивым фасадом, зеленым штакетником и милым видом на окрестные луга, — по этому лицу можно было даже судить о его матери, о которой Хинкельман еще не упомянул ни единым словом; по крайней мере, Ивонна смогла сделать такое суждение. Это случилось в тот вечер, когда они впервые встретились, — на некоем подобии бала для избранных.