Хосе Лима - Зачарованная величина

Когда сановники, ища средств от чудовищной засухи, поразившей страну после кончины Царственного, обратились за советом в Императорский монастырь в Лояне {42} 42 Лоян — город в провинции Хэнань в центральной части Китая, в прошлом — одна из столиц страны. , им было велено устроить похороны монарха у главных ворот столицы — на месте, где встречались те любопытные, кто рискнул выйти за городские стены, и более осторожные, оставшиеся созерцать крутизну этих самых стен. Три дня труп, завернутый в кожу и чеканку царского великолепия, возвышался перед зрителями; так сменялись росы и восходы, пока на третий день не хлынули дожди и он не остался в своем мраморном одиночестве, а зеваки не разбежались… Зимородок бился, протискивая тело сквозь кованое серебряное кольцо. Доблестный страж его спешки, сокол вычерчивал круг за кругом, пока труп, обернувшись духом степи, не исчез в этой воронке. Другой, кречет, радужный и молниеносный, заведенно крутясь на незримом пальце, в бешенстве скреб когтями.

Нахмуренный повелитель дротиков, он укрывает изменчивый трепет почти прозрачным щитом, за которым, словно на ассирийском рельефе с видами охоты, скорее прячется, чем ищет защиты, не столько упражняясь в добыче зверя, сколько преподнося и посвящая ему оружие. Все восходит к этому исчезновению под охраной света и лучезарного щита, чтобы возникнуть вновь по другую сторону границы поэтического. В первой «Поэме уединения», завязке сновидческих метаморфоз, охотники, утомленные пресыщенностью захватчиков, водружают на сосну голову только что затравленного медведя. Утренний луч отдаляет трофей, вместе с тем как бы обращая прежние тучи дротиков в наставленные пики елей. Ветерок сближает медвежью голову с мнимыми копьями, и это обратное движение создает новый образ охоты. Медведь словно припадает к каждому дротику, счастливый, что теперь уже освобожден от посвященного ему оружия, которое привело его сюда, спрятав и преобразив.

Однако обречены исчезновению не только охотничьи сцены Гонгоры: сама судьба заволакивает его тучами, превращая в буран гнева по всякому поводу. Он восхищается Эль Греко, но знаком с ним лишь через Парависино {44} 44 Ортенсио Феликс Парависино-и-Артеага (1580–1633) — испанский поэт и проповедник, монах-тринитарий, друг Эль Греко, который написал его портрет (ок. 1609). . И портрет его пишет не перекрученный и раскаленный Эль Греко, но Веласкес, и то благодаря графу-герцогу {45} 45 Граф-герцог — Гаспар де Гусман-и-Пиментель, граф Оливарес и герцог Санлукар-ла-Майор (1587–1645), фаворит короля Филиппа IV, на протяжении двух десятилетий фактический правитель Испании (свергнут в результате дворцового заговора в 1643 г.). Известны его портреты работы Веласкеса. . А граф-герцог обращается к нему при посредстве графа де Вильямедьяны {46} 46 Хуан Тассис-и-Перальта, граф Вильямедъяна (1582–1622) — испанский поэт, друг и литературный сподвижник Гонгоры, убит, как предполагают, по наущению короля Филиппа IV и графа-герцога. Его гибель стала впоследствии сюжетом нескольких произведений испанской литературы и живописи. , чья смутная судьба побуждает к сдержанности и околичностям. Гонгора трудится над «Восславлением Никеи» {47} 47 «Восславление Никеи» (1622) — пьеса для придворного театра по мотивам рыцарского романа об Амадисе, которую легенда приписывала Вильямедьяне. , однако реестры придворных празднеств едва упоминают о нем, тогда как поэтический огонь и общий успех достаются графу Вильямедьяне. Гордыня утончает его губы, убийственный взгляд оледенил бы василиска, а он, в ответ на присылку графом Вильямедьяной кареты и мехов в одну из коварных мадридских зим, вынужден писать: «Считаю долгом уведомить Вас, что перекусил на бегу, вот уже семь недель обхожусь четырьмя сотнями реалов… и пощусь, когда кругом рыгают от обжорства…». «Я утомился утомляться и утомлять собой других». Его воображению впору развернуть свиток собственной генеалогии, а он принужден удовлетворяться саном архидиакона Кордовы и настороженно помалкивать между глухим прислужником и гундосым певчим за хорами собора, тогда как граф Вильямедьяна, «курьер Арагона» {48} 48 «Курьер Арагона» — наследственный титул графа Вильямедьяны. , предваряет вступление королевских войск в Неаполь и на Сицилию {49} 49 …Вступление королевских войск в Неаполь и на Сицилию… — Речь идет об испанских войсках под предводительством герцога Осунского, который был назначен в 1610 г. вице-королем Сицилии, а в 1615-м — Неаполя. . Посреди мотовства при дворе Филиппа III {50} 50 Филипп III (1578–1621) — король Испании и Португалии с 1598 г. Гонгора затаенно тлеет как искра гнева, язвительное напоминание об отсроченной каре.

Гонгора — глашатай славы. Неустанный в хвале голос побуждает к созерцанию, и Гонгора, словно сумрачный Товит {51} 51 Товит — благочестивый герой ветхозаветной «Книги Товита»: в вавилонском плену он тайно предает земле тела соотечественников, казненных жестоким царем Сеннахиримом, и по случайности слепнет, но его сын Товия, сопровождаемый ангелом, возвращает Товиту зрение. , подставляет тела свету, дабы луч очертил их пределы для глаз. Возглашая и живописуя хвалу, он вздымает исполненные блеска формы, чтобы Творец и творения его снова увидели и созерцали их. Он возглашает, чтобы увешанные кроликами ветви, и сосна с медвежьей головой, и изобретательные перечни рыб предстали в сиянии, а затем живописует время их бытия в блеске. Регент, восседающий под лучом, пробившимся сквозь цветной витраж, Гонгора поднимает перед Творцом живописующий голос, исполненный хвалы. Сквозь нескончаемую вереницу прославлений и живописаний этого пира он проходит с легкостью антилопы, ни на миг не забывающей о своих преследователях, проходит и помнит, очерченные светом формы должно принести в дар.

Свет у Гонгоры возносит предметы и подчиняет трепет, его можно назвать готическим. Свет, который исчерпывает предметы, преображая их в сияние. Звучащий свет в сопровождении ангельского напева, прозрачного и невозмутимого хорала реющих крыл. Предметы у Гонгоры вознесены ровно в той мере, в какой живут подчиняющим лучом. И луч, и вознесение связывают обычно с превратностями Ренессанса, но пыл и высота этого метафорического луча восходят к готике, хотя и притенены искушенностью в античной мифологии и греко-латинском словоупотреблении.