Юкио Мисима - Запретные цвета

«Никакое другое воспоминание не может сравниться с тем единственным совершенно чудесным воспоминанием, — размышлял Юити, отвернувшись к окну, занавешенному дождливой пеленой. — Безгранично удаленный от смысла этого поступка, я приблизился к его наичистейшей форме. Я не двинулся с места и тем не менее настиг добычу. Я не вожделел к этому объекту, однако он превратился в то, чего я жаждал. Я не сделал ни одного выстрела, но эта жалкая дичь свалилась наповал, сраженная моей пулей… Таким образом, в то время — с полудня до ночи — в тот ясный, безоблачный день я освободился от этих бутафорских этических принципов, которые изводили меня в прошлом. И как хорошо, что в тот вечер я предался своему чистому желанию завлечь женщину в постель…»

Сюнсукэ думал: «Неприятно вспоминать… И даже в тот момент я не мог поверить, что моя внутренняя красота соединима с внешней красотой Юити! Мне кажется, что мольба Сократа к местным богам в то летнее утро на берегу реки Илиссус, когда он возлежал под тенью платана и разговаривал с прекрасным юношей по имени Федр, пока не спала жара, это высочайшее на земле наставление: „Милый Пан и другие здешние боги, дайте мне стать внутренне прекрасным! А то, что у меня есть извне, пусть будет дружественно тому, что у меня внутри“ [82] Платон, «Федр» (пер. А. Н. Егунова). . Греки обладали редчайшим дарованием созерцать внутреннюю красоту, словно она изваяна из мрамора. В поздние эпохи дух подвергался растлению — любовью без страсти, ненавистью без страсти. Дух был отравлен, запятнан. Юный красивый Алкивиад [83] Алкивиад (ок. 450–404 до н. э.) — афинский политик и стратег, вырос и воспитывался в доме своего дяди Перикла, ученик Сократа. Рано вступил на политическое поприще, в дальнейшем часто менял политическую ориентацию, создал антиспартанскую коалицию, но, будучи отозван в Афины на суд народного собрания, бежал в Спарту и предложил спартанцам план ведения войны против афинян. , будучи под влиянием Сократа, его пылкого любомудрия, его внутренней красоты, так возжелал стать возлюбленным этого безобразного, как Силен [84] Силен — воспитатель Вакха, бога вина. Платон считал Силена эмблемой мудрости, скрытой под отталкивающей наружностью. , страстного мужчины, что прокрадывался и почивал с ним под одним покрывалом. Когда я читал эти прекрасные слова Алкивиада в платоновском диалоге „Пир“, то буквально был ошеломлен ими. „Мне было бы стыдно признаться перед мудрецами, что я не доверил свое тело такому, как ты, — намного стыдней, нежели бы я заявил перед чернью, что покорился телом тебе. Намного!“».

Он поднял глаза. Юити не смотрел в его сторону. Юноша отвлекся на что-то незначительное и бессвязное. В промокшем от дождя дворике одинокого домика у железнодорожной линии сидела на корточках хозяюшка и усердно раздувала огонь в переносной кухонной плите. Она суетливо помахивала белым веером, и было видно, как в печурке зарделось пламя. «Что есть жизнь? Возможно, это загадка, которая не должна быть разгадана», — думал Юити.

— Госпожа Кабураги пишет тебе? — внезапно спросил Сюнсукэ.

— Раз в неделю, длинные письма, — ответил Юити с едва заметной улыбкой. — Письма мужа и жены всегда приходят в одном и том же конверте. Муж исписывает листик, а то и два. Они такие раскрепощенные, что диву даешься. Оба пишут, мол, я тебя люблю и всякое такое. В одном письме у госпожи мелькнул перл в одну строчку: «Воспоминания о тебе сблизили нас с мужем».

— Бывают же странные пары!

— Супружеские пары все немного свихнутые, — заметил по-ребячески Юити.

— Господин Кабураги, кажется, подвизается в лесном департаменте, да?

— Его жена, говорят, заделалась автомобильным брокером. Стало быть, у них все наладилось.

— Да ну! У такой женщины будет все о’кей. Кстати, Ясуко уже на последнем месяце беременности, не так ли?

— Да.

— Ты собираешься стать отцом. Это забавно.

Юити не улыбнулся. Он смотрел на тянущиеся вдоль канала запертые ангары судовой компании; на залитый дождем пирс; к нему были привязаны две-три новенькие древесного цвета лодки. Марка этой компании, изображенная белой краской на заржавелых дверях ангара, внушала какое-то смутное чувство ожидания рядом с этой неподвижной прибрежной водой. Будто что-то должно прийти из дальних морей и разрушить это мрачное отражение складских помещений в мутной воде…

— Тебе не страшно?

Его насмешливый тон зацепил гордость самодовольного юноши.

— Нет, мне не страшно.

— Ты робеешь.

— Чего же я должен бояться?

— Много чего. Если бы не боялся, то присутствовал бы при родах Ясуко. Хорошо бы уточнить подлинное лицо твоих фобий. Однако ты не можешь. Всем известно, что ты любишь свою жену.

— Сэнсэй, что вы хотите мне сказать?

— Год назад ты женился, как я тебе советовал. Ты пересилил тогда один из своих страхов, а теперь ты должен, так сказать, собрать урожай этого преодоления… Когда ты женился, то давал клятву. И что, все еще держишь эту клятву самообмана? Правда ли, что ты можешь терзать Ясуко без того, чтобы самому не терзаться? Разве ты не смешиваешь страдание Ясуко и то, что сам чувствуешь и видишь в своей жизни? Не страдаешь из-за иллюзорности супружеской любви?

— Вы все на свете знаете, не так ли? А вы не забыли, что некоторое время назад были так любезны, что поговорили со мной о преждевременных родах, аборте, выкидыше?

— Видно, ты забыл, что я был категорически против этого?

— Это правда… Я поступил так, как вы сказали.

Поезд прибыл в Офуну. Они уставились на затылок высокой статуи Каннон [85] Каннон — богиня милосердия, санскр. Авалокитешвара. с опущенным взором между двумя горами напротив станции. Она возвышалась над задымленной зеленью деревьев, словно выступала из затушеванных небес. Станция была пустынной.

Едва поезд тронулся, Сюнсукэ быстро и пылко заговорил, будто торопился высказаться до станции Камакура.

— А не думал ли ты о том, чтобы убедиться в своей невиновности собственными глазами? Не хотел ли ты удостовериться своими глазами в том, что твое беспокойство, твои страхи, твое страдание, какими бы они ни были, не имеют оснований? Я не думаю, что ты можешь это сделать. Если бы ты смог, то для тебя началась бы новая жизнь, хотя какой в этом резон?

Юноша гнусаво засмеялся.

— Новая жизнь, говорите?

Он аккуратно подтянул пальчиками стрелки на брюках, скрестил ноги.

— Как я могу посмотреть своими глазами?

— Просто не отходи от Ясуко, пока она беременна.

— Как глупо!

— Это тебе так кажется.

Сюнсукэ убил наповал отвращение этого юноши. Он смотрел пристально, как на раненный стрелой трофей. С его губ моментально сползла эта презрительная, горестная, озадаченная улыбочка.