Владимир Одноралов - Незабудки

Должно созидание перехлестывать необходимость брать. Ведь больно глазам видеть, как мелеет она, родная, наделившая нас по мере угасающих своих сил жизнелюбием и пониманием красоты. Да что молиться, есть и силы, и понимание, но не тем занят сейчас человек, и не это — главное — во главе угла у него сегодня. И коли ты понимаешь, то ищи поздней весной годовалые дубки-сростки, переноси их на светлое место, в родной чаще они все равно погибнут. А как интересно в середине лета прорастает крохотной лиственницей уцелевшая от птичьих пиршеств шишка, вот и ее надо попробовать посадить. Много ли сделаешь, мало ли, об этом не стоит задумываться.

С небом между тем творилось странное. Подвижные, похожие на хищных рыб, облака, то вовсе прятали солнце, то открывали его вполсилы, то снова оно завладевало всем. И эта игра отражалась на земле беспокойно-стройным мерцанием чудно окрашенных пространств, по кудрявым шиханам, по куполам берез, по их прозрачным стволам… Музыка да и только.

Странным покажется, что наблюдая и переживая эту зримую музыку, я и набрел на грибной родничок, возле просевшей и почти сравнявшейся с травой кучи березового хвороста — сюда вдруг указал резко прорвавший тучи солнечный луч. И главное, музыка не прекратилась, а переменилась, что ли, и в ней зазвучали легкомысленные детские нотки.

На одном симпатичном опёнке я нашел бабочку-павлиноглазку. У нее нервно, возможно от холода, дергались крылья, и она никак не могла их унять. Вряд ли ей суждено было пережить зиму. Она очевидно сделала все, что ей было положено в жизни. Я поместил ее в корзину так, чтобы не придавить грибами, и складывал их теперь осторожно. Но она и сама — умница, поднялась по краю корзины несколько вверх и замерла.

С конца поляны, где уходила вверх к Богданову ключу заброшенная дорога, показались красные, как песчаник, коровы. Это стадо перемещалось поближе к дому. И тут музыка прекратилась.

Разумеется, не коровы были тому виной. Они-то, бедные, напротив, если заметили, согревают теплокровным светом любой прохладный пейзаж. За стадом на мохнатой, издали казавшейся безглазой, лошади ехал виновник. Представляете, как трудно усадить верхом узко раздвоенную книзу лесину? Но общими стараниями привязали ее к седлу, кое-где подперли, наладили поверх дождевик, и айда, скачи, паси скотину, пастух Масловрот.

Как только он появился на поляне, тут же пустился вскачь за юной телкой, отклонившейся от общего пути.

— Эггха-а, мать твою, та-ра-ра, на пятнадцать лет сяду, а тебя пришибу.

Он закончил тираду щелчком кнута и тут же начал новую, прокатившуюся по поляне гулко и смачно, подобно смазанным нечистотами голышам. И снова щелчок кнута, от которого вздрагивало все: мохнатая лошадь, коровы, листва на деревьях, бабочка в корзине и, кажется, само небо.

Нет, уши у меня не девичьи. Я отслужил армию, был одно время чернорабочим, журналист — всякое приходилось слышать. Но и я не понимал, как можно с таким самоотверженным сладострастием поливать и эту вот мать-природу, и всех матерей вообще?

Ни одна собака, видно, не согласилась работать с этим пастухом. Что ж, они думающие существа.

Наверное, я как человек сторонний не имею всех прав на то, чтобы осуждать Масловрота, но, в конце концов, это мои записки, и в них я имею право на все. И я лишаю его имени. Тем более, что сделал это не я, а сами елшанские. Спроси их, как зовут пастуха, и никто не помнит ни имени, ни фамилии. И не в одном мате дело. Я расскажу историю своего знакомства с Масловротом.

В начале июня я вырвался сюда на выходные и сразу, только заглянув в домик, прошел на это место, к двум прямоугольным березнякам, о которых уже говорил. Глянул я на них — и оторопь взяла: нижний был обит по периметру хлыстами, то есть превращен в карду. Ну, карду обычно делают у реки или у пруда на открытом месте, не задевая деревьев. Деревья — совсем молодые березы, а хлысты к ним прибиты в половину их толщины. Земля под ними — черный прямоугольник — ни травинки, а стволы вытерты боками коров до слоя телесного цвета. Карда в живом березняке. Дичь! Сдуру я кинулся на хлысты. Какое! Живые деревья, как в спазмах, сжали пятнадцатисантиметровые гвозди.

Я сразу вернулся в село и пошел в лесхоз, забыв о том, что был выходной и там толкается у пилорамы один только сторож. Поднялся наверх, к хозяйке. Рассказал. Та всплеснула руками.

— Вот! А я думаю, почему корова голодной приходит. Мало того, что рубцы на ней в палец… Ах, подлец. Ведь вот исхлестал он их, они теперь стада и боятся, разбегаются чуть чего, теперь он, значит, загонит их в эту карду, и хоть спи, хоть блох лови. А им, сердечным, ни травки ущипнуть, ни листочка сорвать. Чать все там объели?

— Все объели, — эхом подтвердил я. — Еще бы не все — сто коров на сто берез.

— У кого еще мужик в доме — ладно, хоть пригрозит, чтоб корову не хлестал, а вдовым старушкам каково? А что сделаешь?

Где-то я слышал это дурацкое «а что сделаешь». Ну нет, за березняк он ответит! Я написал письмо директору лесхоза, не без эмоций изложив дело. Даже приплел вгорячах райком партии и народный контроль, чего, кажется, делать было не надо, ведь директором был мой знакомец, душевный в общем-то человек.

Через неделю мы с ним встретились. Не дожидаясь вопроса о березняке, он сухо выговорил, двигая желваками:

— Факты подтвердились, Владимир Иванович, но все сделано, поедемте посмотрим.

Да, все было сделано. Черный внизу березняк был освобожден. Хлысты сорваны и увезены в лесхоз.

— Я ему, гаду, зарплату не давал, пока он гвоздей из берез не вынул.

— Так он и лесхозовских коров пасет?

— Ну да. Мы ему двести пятьдесят в месяц платим.

— Да за личную голову по шесть рублей, а их сто, да по десятку яиц с головы и по ведру картошки в конце пастьбы, — прибавил я со слов хозяйки. — Как три больших начальника получает; есть, кажется, интерес работать на совесть.

— Да ничего больше не могу с ним сделать! — раздраженно ответил Николай Иванович. — Штрафовать? Штрафовал уже. Это ведь у него не первая карда. Ну нет другого человека на его место. Все на него жалуются… А ведь сами его просили, мол, свой, елшанский. А я предлагал глухонемого Еськина. Он вон без всякого мата пасет и кард никаких не строит… Хоть бы мужики отделали его разок по старинке, да всем все как-то до лампочки, даже своя корова.

Вот зайдите сегодня вечером, он наверняка у меня будет в конце дня, отдыхает он сегодня, а у него проблема есть.

— Зайду. Интересно взглянуть.

— Милости просим.

Этак галантно попрощавшись, Николай Иванович ушел в цеха. А я с минуту слушал его крепкий распорядительный голос, так не вязавшийся с только что сказанным «ничего не могу сделать».