Владимир Одноралов - Незабудки

И так я вздыхаю, когда вижу все это, словно обнимаю вздохом и в себя беру и волнистую, поросшую лесом, гряду, и дымы бань, и ласточек в небе.

Страна души!

Дома я нетерпеливо жду чайник. Но вот он кипит и заваривается. Чай пью обжигаясь от нетерпения и чертыхаясь — так хочется в лес. Прибежал на стук открываемых ставен подворушник Дружок. Хлещет хвостом так, что хвост, не дай бог, вот-вот отпадет от усердия, вьется вьюном и тычется в колени, дурашка! Даже кусок мягкого белого хлеба не сразу прерывает его восторги. Живет этот пес у семи хозяев сразу, но ребра видны, как у всякого подворушника. Тяжко он переживает зиму, не успевает отъесться за лето, но вот ни к одному хозяину не пристал, то есть не позволил одеть на себя ошейник с цепью. Он брошен первым хозяином давно и с тех пор познал трудную прелесть свободы.

Наконец мы собрались (я взял корзину, уложил туда штормовку, нож) и шагаем, бежим в лес. А в природе между тем что-то происходит. Я-то от нетерпения много чего не замечаю, чую только тяжкую духоту, как в остывающей бане (даже веником пахнет) — и все. И иду себе, беспечно помахивая корзиной, а Дружок вдруг плетется не так, как я, не радостно. У меня ума не хватает подняться на открытое место, да глянуть на юго-западный угол, а Дружку и не надо глядеть, он шкурой все знает. И что происходит: есть у нас мостик на выходе в лес, собственно две доски, переброшенных через порядочный ручей, который и есть речка Елшанка; и я перехожу этот мостик, а Дружок вдруг мнется. Ну и всем телом поясняет: мол, извини, не могу дальше — и решительно поворачивает в села. К домам. К одному из семи хозяев. Это очень странно. Он в лес ходить любит, и не вру нисколько, именно со мной любит в лес ходить. И вдруг — отказ.

Из-за нетерпения я только рукой на него махнул: а, ладно, мол, обойдусь без тебя, предатель! Зашагал дальше один. У меня на Алгинской дороге есть осинник, старый уже. Наверное, его скоро снимет лесхоз, жаль. В нем такие подосиновики бывают — это произведения искусства, а не грибы, к ним я и спешил так. Дошел до этого осинника, нырнул в него, и тут, как шторы упали — так стало сумеречно. Но сразу же мне попались два пестрых моховика, и я увлекся, стал остальных разыскивать. Но темно, глаза путаются, и тревожно что-то.

Вдруг ветер ка-ак рванет, я аж выпрямился. А он будто гребенкой, чешет мои осины вправо, влево, стон идет! Что такое? Выскочил на дорогу, а над дорогой, над лесом моим черная свинья ползет с набрякшими рваными титьками. Хлещут ее по бокам короткие бледные молнии и не летним холодом из-под нее сквозит.

Я на ощупь напяливаю штормовку — и ходу, ходу домой. Только сознаю, что не успеваю, — быть мне нынче крещеным-купаным. А из тучи хлещут уже редкие сильные прутья. Я опять нырнул в лес и лесом рысью пробираюсь к селу. Но вот ливень меня совсем достает, идет он уже не прутьями — водопадом валится вода. Лес этот — та же осина, и молодая листва у нее кисейная, капли не держит… И темно. Во все небо свинья эта распласталась. Ворочается, всхрюкивает громами, просто жутко даже. Вдруг — свет. Свет из этой черной тучи посыпался. Сыплется, щелкает по капюшону, белые чертенята по зеленой траве, по ногам пляшут — град! С горошину град.

Такой-то, с горошину, я видел. Да и кто не видел, бывал он такой. Прижался к дереву потолще, жду. Мокрый уж до нитки, спешить некуда, тыкаться, жмурясь от града, меж тонких осин неохота. Но вижу — а град-то, мать честная, растет! Вот он уже с орех стал. Вот и приударил гуще — и теперь уж точно с глаз. И похожа градина на глаз: в сердцевине мутный с горошину зрачок, а вокруг прозрачная радужка. Точно глаз, только рыбий. И щелкает этот град так, что голова дергается, как пастуший кнут щелкает. Ко мне откуда-то два теленка прибрели, ошалелые, немые. Им ведь еще страшнее — кто их лупит, за что? А за дорогой, на вырубках, в молодых сосенках мечется верховой пастух и орет между громами истошно. То ли на все небесное безобразие, то ли на коров. На коров-то бесполезно орать, да ведь и лица не поднимешь оглядеться, где они, град глаза повыбьет.

Стою дальше с телятами и вычисляю: мол, если вырастет он сейчас, как в летописях пишут, до куриного яйца — то и побьет нас тут всех: меня, телят, пастуха, который орет… Но стал будто стихать. До куриного яйца, слава тебе, не вырос. И поразительная же возникла картина: наверное, минут за десять всю июльскую травушку усыпал и покрыл белый сверкающий гравий. От горячей для него земли он тут же начал таять, шурша и оседая, превращаться в туман. И брел я с телятами (они за мной к дому увязались) по грудь как бы в молоке. Без живота брел, без ног, слышу только, как топчут мои ноги рассыпчатый лед, мерзнут и мокнут.

И как вы думаете, в каком я иду состоянии? Да в замечательном! Прямо бубенчики во мне звенят: мол, эх, какое ж было явление природы. Мол, Владимир Иванович, небывалый ты град пережил. Но вспомнил я про пастуха, про мужиков на сенокосе и в поле, и поостыл.

— Дурак, — сам себе говорю. — Чему радуешься? Вон как он черемуху отделал — вся ягода на земле. Вон в огородах что творится: огурцы, помидоры — все вдрызг, листва в решето! А с хлебом что? Небось повалял он его там, где он нескошенный стоит, да и скошенный помял. Это что же сейчас нормальный крестьянин чувствует? Волосы на себе, небось, рвет.

И встречается мне в селе уже нормальный крестьянин Петр Иванович Томилин.

— Чё, — говорит, — попало тебе маленько, Володь? Набил он тебе шишек?

— Да мне-то что, — отвечаю. — Вот вам он беды наделал.

— Дда, едри его. Помогат, паразит, хлеб молотить. Но он токо нашу бригаду и задел. Ничё-о, поля эти спишут. Огороды вот, конечно, помял… Ла-адно, переживем. Я, Володь, несколько градин замерил штангенциркулем — тридцать шесть миллиметров средний диаметр. Ты запиши размер-то для заметки. Наши старухи такого града не помнят.

Вот и пишу я эту заметку: двадцать шестого июля 1986 года прошел над Елшанкой небывалый в нынешнем столетии град. Побил поля и огороды, но никого особенно не напугал. Ну телят, ну Дружка-подворушника и меня, человека городского, в сельских делах понимающего не все.

Сильные у нас тут малинники, богатые. И хоть не мужское это дело — обирать ягоду, но и мужики за него болеют, и при встрече докладываются друг другу:

— А я малинник сёдни проведал. Подхо-одит. Денька через два командирую туда свою Комбайн Иванну, она это дело лю-убит.

— Хм, через два! Моя уж была на своем. За два часа, представляешь, конско ведро! Сыплется уж, говорит. А ты — через два…

Конечно, сельский час — он не такой, как в городе. За два сельских часа конско ведро набрать можно. Но и малинники тоже — не знаю, где бывают лучше, чем у нас. Ну, может, только в Сибири. Вот писатель Астафьев пишет, как он увлекся в своем сибирском малиннике. Так увлекся, что аж на медведя наскочил. Нос к носу! Это видно, что ягода там была серьезная.