Антон Соловьев - Счастливый день везучего человека

Она останавливает магнитофон — вжик — кассета вылетает. Сует другую, наверное, какой-нибудь «Модерн». Хлесть! Получает по рукам. Сашка-Ганс даже изменил положение на сорок пять градусов, чтобы шлепнуть ее по обтянутому заду. Ну-ка дунь! Брысь! Сквызни! Не мешай взрослым дядям слушать взрослую музыку. Для Ганса она все же младшая сестренка с соплей до губы, он и не замечает, что она выросла. Он не видит, какие у нее ноги, какая грудь…

Она улыбается, как королева. На брата она не обращает внимания. Светка чувствует, что нравится мне. Не знаю, как я ей, но ей нравится нравиться. Интересно, ее уже целовали? Вряд ли. Они строгого воспитания, эти Янцы. Но в ней просыпается женщина.

Или уже проснулась?

Мама не выкупила «радедром», она боится его выкупать. Боится, что я последую моде и стану наркоманом. Начиталась газет. Какая глупость… И я опять не сплю. Бессонница — мой бич, мое иго, мой крест. Впрочем, наверное, как у любого влюбленного?

Это пройдет, пройдет…

Приемник у меня, как всегда, включен. Из его потрескивающих электронных потрохов доносится тихая-тихая музыка. Совсем незатейливая, простая, мелодичная. И в то же время прозрачная, призрачная. Она входит в меня, вползает постепенно. Тема все время повторяется и повторяется, но музыка не кажется от этого однообразной. Нет, она в развитии, она мечется в строгих рамках, но находит все новые и новые краски, с каждым повтором набирая силу, становясь все ярче, жестче, напористей. Ударные звенят все громче и громче, флейта свистит все пронзительнее. И вдруг музыка кончается… Я услышал свое сердце. Я шарил, искал спички (ты куришь опять ночью, жалкий влюбленный?)

Дикторша скучно объявила, что прозвучало произведение конца XIX, начала XX века, и соскочил, чтобы записать: «Болеро» Равеля.

«Грампластинки» открывались в одиннадцать — я подъехал к открытию. К отделу «Классическая музыка» я подошел первый раз в жизни.

Еще не проснувшаяся только девчонка-продавщица, к моему удивлению, сказала, что есть, платите рубль сорок пять в кассу, будет вам и «Болеро», да еще на другой стороне три ноктюрна Дебюсси в придачу. В два раза дешевле Леонтьева. Обесцененная ценность. В таких случаях веришь, что все в мире относительно, прав был старик Эйнштейн…

Вечером состоялось прослушивание у Янцев. Я не смог держать при себе открытое мной «Болеро».

Светка вышла, не дослушав. Ганс зевал, зевал, а на середине сказал, что неплохо было бы поставить вместо этой тягомотины музон. Чем хуже, к примеру, «Эксепт»? Альбом «Металлическое сердце» вполне потрясная штучка. Я хлопнул его по пузу-арбузу, забрал пластинку и пошел домой.

Май. Яблони кружат голову всему городу. Мне — тоже. Как влюбленному положено. Везу Светку из школы — в последнее время частенько это делаю, якобы случайно оказываясь в этом районе. Она не удивляется, она все понимает. А может быть, ничего не понимает. Я не знаю, мой разум не в состоянии справиться с решением этого вопроса. Внутренний голос молчит. Душа поет.

Катаемся по нашему городу-негерою. Школьные новости: экзамены на носу. (Мне бы такие заботы.) Потом она поедет к бабушке, она бы не поехала, но мама настаивает… У бабушки будет готовиться к вступительным. Там такая красота, кругом степь. И оазис в степи — село Лесное…

Настроение у меня портится.

А Светке, похоже, нравится, что взрослый дядя за ней ухаживает. На машине катает. Придет время — будет молодой и красивый. А пока и этот дядя сойдет…

Усилием воли отбрасываю эти гнилые мысли. Приглашаю в кино — в нашем городе крутят новый фильм Феллини. Отказывается — заботы, экзамены. Не до кино. Щебечет. Рассказывает, что между прочим за ней ухаживает один мальчик.

— Из школы? — я ревную.

— Нет, он из армии пришел. Леша Смолин. Знаешь, как он зовет своих друзей: мои огурцы. Правда, забавно? — она заливается, так ей весело.

Огурцы! Недоносок! Знаю я этого малохольного Лешу, вернее, опять же его старшего брата — мы все когда-то ходили в одну школу, тогда единственную на весь наш район. Это сейчас микрорайоны, школы, новостройки… А Колька Смолин был знаменит тем, что виртуозно срывал уроки во вторую смену. Зимой темнеет рано, а Коля проберется в класс раньше всех, выкрутит лампочку, сунет в патрон двухкопеечную монету и обратно закрутит. Идет урок, учительница говорит, включите кто-нибудь свет. Свет включают — ба-бах! Пробки вылетают. Красота — какая же учеба в темноте? Потом Кольку поймал школьный электрик, чуть скальп с него не снял, так таскал за волосы…

А Леша, его братик, вполне состоявшийся дебил. Если его, конечно, армия не перевоспитала. Я вспомнил его смазливую рожу. Ха! Огурцы…

— Да, — говорю, — хороший парень.

А вечером я ему, хорошему парню, экс-солдату звоню. Поболтал немного с Николаем (он инженер-электрик, главный энергетик в какой-то шараге, эксперименты с двушкой пошли ему на пользу). Потом зову Лешу.

— На трубе! — Леша отвечает. Как же, перевоспитает такого армия…

— Привет, Леша! Как оно ничего? Говорят, отслужил?

— Все чики-чики. — Он несколько удивлен, что я его позвал. Раньше я его никогда не замечал, общаясь с Николаем. Ну, тогда он был совсем сопляк.

Разговариваем. О том, о сем. О службе — халява служить поваром! Медленно, но верно подвожу его к главной теме: фамилии Янц. Оживляется:

— Да, Светка стала телка, что надо. Подставки — экстра. А дойки — на третий номер, наверно, тянут. Рожа, конечно, не фонтан… Главное фигура тела! Жалко, что малолетка…

— Да, да, — я поддакиваю. — Хорошая девочка. А теперь, Леша, слушай сюда: если я тебя там увижу — откручу башку. Въехал, Алеша?

В трубке молчание.

— Если не въехал — рискни. Светку получишь в обмен на собственные уши.

В трубке молчание. Потом: пи-пи-пи… — запикало.

Я вытер пот. Сердце дергалось.

Зашла мать.

— Володя, я вещи в химчистку собираю. Тебе что почистить?

— Душу! Душу, мать, мне надо почистить. — Я кинулся ничком на кровать.

Мать села. Она все понимает.

— Жениться тебе пора. Ой, пора.

— Пора, мать, пора…

— Найди хорошую девку и женись. А эту Светку Янцевскую выкинь из головы. Она тебе не пара.

Откуда мать знает об этом?

— Мать, — говорю, — если бы она согласилась, женился бы завтра же. Сегодня же. Сейчас.

Мать вздыхает, качает седой головой.

— Ты старше ее на четырнадцать лет…

— Это мелочь, мать… — я понимаю, что, конечно, это не мелочь. Мать опять вздыхает, встает, идет к двери. Снова качает головой.

— Всем головы не оторвешь, — она слышала, как я орал в телефон. Потому и зашла. — Смотри, тебе жить. А мне умирать, я свое отжила…

Отца я не помню совсем. Она говорит, что он тоже был таксистом, его убили бандиты, чтобы угнать машину. А он, умирая, сломал рычаг переключения скоростей, не дал машину в руки убийц. Герой… Раньше я этому верил. Теперь не знаю… Больше мы об этом теперь никогда не говорим.