Антон Соловьев - Счастливый день везучего человека

Сел Афонин, а класс снова уши навострил. Жанна спускается по списку.

— Охо-хо, — вздохнула. Беда, мол, с этими троечниками. — Давай, Горева. Расскажи ты, Света.

Горева — соседка Голубя по парте — отличница. Красотулечка такая, ти-ти-ти, говорит. Надежда. Опора. Гордость. Отрада учителей. Да еще и комсорг класса.

Вышла — по походке человека видно — есть у нее цель в жизни, идет, как пишет. С придыханием начала, красиво так. Артистка!

И так дальше, до покоя, который будто бы есть в бурях…

— Хорошо, Света, пять. — Жанна аж прибалдела, размякла. Отдушина эта Света, белый парус для истомившейся двоечниками и троечниками Жанниной душеньки.

— А теперь пойдет… Витя Новокрещенов. — Жанна огласила приговор. Голубь вздохнул разочарованно: прошла она его фамилию, проехала. — Давай, Витя, тебя давно не спрашивали…

С Монисом у Жанны Борисовны отношения сложные. Два года она самоотверженно боролась, чтобы упечь его в спецшколу для «трудных», но, увы, не выгорело. Так и не досталось для Витьки путевки — оказывается, дефицит. А теперь вот его, Монса, побаивается Жанна. Чуток, конечно. Самую малость. Но ведь ни для кого не секрет, что Витя этот выжил из школы учителя черчения. Да, да, из-за одного только этого Новокрещенова уволился учитель, замордовал его Монс. Задавил учителя морально — километры нервов на каждом уроке у него выматывал.

А Жанне самой в прошлом году еще подкинул тему для размышления. Про нее, про Жанну, в ей же самой сданном сочинении на тему: «Мой любимый урок» написал: «Жанна Борисовна средней красоты, нос римский, глаза зеленые, повадки, как у кошки». И еще написал, что любимый урок у него — литература, на нем «всегда можно вдоволь посмеяться. Но Жанна Борисовна умеет держать учеников в ежовых рукавицах»… Наворотил вот такую ахинею. Спрятала то сочинение Жанна подальше и выставила ему годовые тройки. Дотянуть бы его до экзаменов, да выпихнуть из школы куда-нибудь, хоть в ГПТУ, хоть в тюрьму…

Вышел Монис с ухмылочкой своей коронной, а здоров детинушка, рост вполне баскетбольный. Вместо школьного костюма — рубаха в крупную клетку, джинсы неустановленного цвета. Руки в брюки и «пилевал» он на всех.

— Ну что ты выучил, Витя? Рассказывай.

— «Тучка»! — Витя радостно этак сообщил. — Мое любимое. — И повторил для верности, чтобы сомнения не было. — Мое любимое стихотворение «Тучка».

«Тучку» Монис слышал, конечно, единственный раз в жизни — десять минут назад в исполнении Афонина-Мохана.

— «Тучка»? Ну что же, очень хорошее стихотворение, — мягко стелет Жанна, спрятала когти.

— Ночевала тучка… хи… голубая… Нет, золотая, на груди… этого… утеса.

— Великана, — по классу прошелестело. Жанна слышит, конечно, но молчит. Звереет тихонечко про себя, закипает в ней…

— Великана… да, великана.

— Утром, утром… — по классу.

— Утром… в путь… она… пустилась…

Добил «Тучку». Выехал на подсказках, как говорят педагоги.

— Все? — Жанна спрашивает. — Ага, все. Ну, Витя, ты сегодня молодец. Получаешь твердую тройку.

И Монс с победой обратно по проходу — весь из себя, белый человек. Вот так надо с ними, с учителями. Построже. Тогда будут уважать.

А Жанна разозлилась. Ох бы уж она этого Витю!

И следующего на прицел:

— Голубев! К доске! — неожиданно скаканула она снова вверх по списку.

У Голубя моторчик — прыг, прыг. Подскочил куда-то к горлу. И кровь забулькала горячая, красная. Спросила!

— Ну чем ты нас обрадуешь, Голубев?

— Эй, Гуля! Выдай им про царицу с Тамарой! — веселый Монс со своего места «крякнул».

Голубев проглотил слюну. Посмотрел в окно, там падали снежинки. Медленно спускались, как на парашютах. Сердце колотилось.

— «Спор», — сказал он.

— Что? Спорт? — Жанна опешила. — Ты чего мелешь?

— Га-га-га! — в классе оценили.

— «Спор», — повторил Голубь. А сердчишко — маленький моторчик — он всего с кулак — опустилось на свое старое место. И не горячая по жилам потекла кровь, не красная. Обычная, жидкая. Во рту стало сухо и горько. А под мышками — сыро. Покосился на часы — долго, долго еще до звонка…

— Значит, спор. И где ты его выискал? Ну давай про спор, — разрешила.

— С какой-какой горою? Штат?

— С Шат-горою…

— А, ну все понятно. — Жанна лыбится так с ехидцей. В классе шумок: что-то новое Голубь выдает. Ну, клоун. — Давай продолжай.

— Кто сказал «берегись»?

— Шат. — Голубь уже давит из себя. Быстрей бы все это кончилось…

— Ах Шат. Ну продолжай.

— Ну, Гуля, ну орел! Ну дал! — Монис с галерки орет.

А Жанна:

— Потише, Витя, продолжай, продолжай, Голубев.

— Стой! Ты что городишь? Я ни одного слова не пойму. Выплюнь кашу изо рта!

А в классе уже все покатываются: ну, Голубь, бесплатный цирк показывает. И где — на литре! Прикол! Потащился весь класс, забалдел, кайфанул…

Побледнел Голубь, замолк. Постепенно и класс затих.

— Ты будешь рассказывать или будешь играть в молчанку? — уставилась Жанна на Голубева глазами своими болотными. И он на миг, на один лишь миг встретился с ней взглядом, прежде чем уткнуть его в половицу.

— Ну садись, Голубев. Без родителей завтра не являйся. Ты понял? Передайте ему дневник.

Пошел дневник по партам открытым — в нем кол, огромный, на полстраницы. А рядом в скобках — ЕД. Это, чтобы не переправил на четверку. Привычка у Жанны Борисовны такая.

Низко, еще ниже, чем обычно, пригнулся Голубь к парте. Опустил свою вихрастую голову прямо к самой крашеной деревяшке, разрисованной разноцветной шариковой пастой.

Подумалось о матери — вот она глотает элениум — и идет в школу выслушивать, какой у нее, оказывается, сынок подрастает. Приходит домой и снова элениум пьет. А ругаться скорее всего не будет; будет только вздыхать. А это еще хуже, чем лучше бы отругала. Но за что? Было б за что… Как там Монис говорит?

А в классе — бу-бу-бу. Урок продолжается. Кто-то опять там про тучку выдает золотую, которая улетела и оставила влажный след.

И он увидел этот утес — такой одинокий, такой старый… И почувствовал: да, утес может плакать…

А дальше за тем утесом он увидел горы, зеленые у основания, они переходили в белые-белые вершины, сияющие и вместе с тем далекие, туманные… А вот и Казбек, он такой огромный, белеет, как одинокий парус. Он почти такой, как на папиросной пачке, только настоящий. Каким его видел Костя во время поездки на Кавказ два года назад с родителями. И Лермонтовский «Спор» с тех пор ему и полюбился…