Александр Тавровский - Исповедь пофигиста

— На Стрежевой билеты есть?

— Были, а теперь нет. И не будет.

— А чего же вы здесь сидите тогда?

— А вдруг кто-нибудь сдаст. Приходите завтра, я что-нибудь придумаю.

Поехали мы на такси к какому-то батиному дружку. Темнотища! Фонари есть, но их не видно. А Нижневартовск — это ж город. Ни музеев, ни хрена.

Два кинотеатра огромедных и три таких же ресторана. Все! Город нефтяников. Че им еще нужно, окромя нефти? Зато снегу — во!

У дружка в одной кровати заснули. Я проснулся по тревоге. Открыл глаза — темно, закрыл — темно. Но на всякий случай поскорее вскочил: вдруг начнут с кровати скидывать, как в детдоме. Рассвело аж в двенадцать, а к трем снова стемнело.

Мы опять в аэропорт — нет билетов. Буржуйка чадит, народ рычит… а билетов нет, никаких. Все заказано. Такой город Стрежевой: сначала до него не доедешь, а потом не выберешься. По воздуху — девяносто километров, по дороге — сто десять, на выбор, как в анекдоте. Встречает бабка комиссию из города.

— А далеко ли, бабуля, до твоего села?

— И что сказать, милые! Было восемь верст. Приехали энти из города, намерили — стало одиннадцать километров. Они сели и уехали, а нам ходить…

Тут билетерша все же куда-то позвонила и нас обрадовала:

— Вам повезло, товарищи! Сегодня идет последняя «Ракета» на Стрежевой.

После октября — зимний период, всем кораблям полное разоружение. Например, ботику-дяде дают на него два дня, корытам покрупнее — побольше. И все команды на шесть месяцев уходят на берег: дома сидят, лапу сосут, кто больше высосет.

Так вот, эта самая распоследняя «Ракета» сейчас должна в последний раз отчалить на Стрежевой — и на боковую. Понимаете? Два с половиной часа, и мы дома. То есть батя — точно дома, а я еще не знаю, как примут.

«Ракета», блин, не отапливается. Отец попросил в буфете чаю. Был, говорят, а есть газировка, но она малость замерзла в бутылках и не выливается. Дать? Батя ее подмышкой отогрел. Попили, согрелись.

Короче, приплыли. Такой дурдом! Стрежевой называется. Мне о нем батя потом много чего порассказал. Я бате верю. А что? Электрик, депутат, собственник. Он когда врет, сразу видно; а тут не видно — значит, не врет.

А батя что, он летописи читал? Как ему люди наврали, так мне все и передал, слово в слово. Кто наврал? А самого старого жителя Стрежевого не хотите? Деда Мазая? Да не, он с Лениным зайцев не спасал. На хрен ему эти зайцы? Что ему, с вождем больше делать нечего было? Мазай с Ильичом воевал. Бывший белогвардеец, не курит, не пьет. Когда я приехал, ему тогда уже сто шесть лет было. Ну, сто пять… Какие дела! Зато старше его в Стрежевом только Обь.

Зимой и летом — седая борода ниже… чего?.. пояса. Весь тоже седой, в пиджаке, штанах на голое тело и валенках на босу ногу. После пятидесяти ниже нуля добавлялась шапка, а под пиджак — рубашка. Летом на валенки надевал калоши. Ходил только пешком и все что-то бормотал себе под нос. Советскую власть пережил. Может, и Россию переживет, потому что старый, крепкий и безобидный.

— Деда Мазая знаешь?

— А как же!

— Говорят, он вчера упал.

— Вчера упал — сегодня встал.

Так вот, дед Мазай вспомнил, что после революции здесь был постоялый двор. После какой революции? Этого никто не знает: ни дед Мазай, ни народ, ни батя. После любой. Потому что после любой революции здесь был постоялый двор.

А основан Стрежевой был еще до Дежнева. Когда он перешел за Большой камень, тут уже стояла деревня Стрежня, на притоке Оби Пасоле. Речка называется Пасол. Народ говорит, что туда кто-то когда-то поссал, оттого… А другой народ говорит, что в ней утонул какой-то турецкий посол. Не, первое — верней. Че турку тут делать?

И водится в этих местах птица стриж, по-сибирски стрежень: стре-жень — Стре-же-вой. Улавливаете? Это я и без белогвардейца Мазая заметил.

Короче, в шестидесятых годах партия сказала геологам, что где-то в этих краях должна быть большая советская нефть. С вертолета прямо на сосны был сброшен десант, вертолет даже не приземлялся — некуда. Кругом тайга, болота, буреломы и всякая нечисть. Просто повыкидывались из вертолета двадцать два пионера-героя. Им на головы пару контейнеров с чем-то сбросили. Пионеры поставили палатки, и пошла одна непрерывная комсомольская стройка.

Добурились они до большой нефти или ее туда завезли из другого района — не знаю, но постоялый двор Стрежевой на этой нефти здорово разросся и стал называться городом. Там тогда даже одно такси имелось. На нем, правда, никто никогда не ездил, только на свадьбу заказывали. А так есть такси и есть. Город же!

Блин, из-за этого краеведения я, бывший сирота Игорь Лукацкий, никак не выйду на берег. А выходить надо, потому что наша «Ракета» на этот берег наехала и вот-вот уедет на разоружение, обратно в Нижневартовск. А оттуда тогда до лета не выберешься.

Вышли мы с батей на пристань, мороз лютый, страшенный. Я к бате примерз, не отодрать. А пристань — просто железная площадка. Раньше здесь бревна лежали, сейчас кровельное железо. И стоит такая будка с дыркой, там когда-то билеты продавались, рядом остановка автобуса. Мужики на остановке палят деревянные ящики — греются.

В Стрежевом на каждой остановке что-то горит. Ждешь автобуса — зажигаешь костер. Автобусы ходят часто, раз в двадцать минут. Попрыгаешь там вокруг костра, только согрелся — лезь в автобус, а в нем холодней, чем на улице.

Ну, однако, сели на «двойку», доехали до магазина «Юбилейный». Супермаркет! Одноэтажный, кругленький, весь в очередях, все по талонам, чтоб всем поровну.

А тут из темноты выходит новая жена отца. Гляжу: обрадовалась.

— Как тебя зовут?

— Игорь. А вас?

— Тетя Аня.

В синем пальто, в теплом, с подкладкой, шапка нутриевая или норковая. Не ушанка, а круглая с двумя лепестками из лапок. Моя будущая мама. Она за молоком шла, может быть, уже для меня. У них рядом был магазин «Колобок»: хлеб, конфетки-шметки, семечки, печенюшки, лимонадик, гречка. Что я так подробно о такой ерунде? Ни хрена себе — ерунда, если все по талонам! Тут, пока все это перечислишь, десять раз, облизнешься.

У бати меня уже все ждали: тети Анина дочка Ольга, ее муж Иван, сын Ванька (старший Иванываныч и младший Иванываныч) и дочка ихняя Ритка. В Сибири это не пустяк, там по сей день родовой строй и каждый родственник на учете, не то что на Большой земле.

Я замерз. Я же стесняюсь. Ботинки снял, а худой, как выструганный — что ручки, что ножки, — и постоянно хочу жрать. Это еще с детдома.

Но скоро я понял, что и здесь, в Стрежевом, — большой детдом. Тетя Аня таки принесла молока в бидончике. А я же с Большой земли, там сроду молоко в бутылках, а тут сроду — порошковое. Была пара-тройка живых натуральных коров, но их молоко по спецканалам текло прямо в горком партии и там распивалось. Я, когда потом охранял молокозавод, сам видел эти каналы.