Александр Тавровский - Исповедь пофигиста

Я сразу ему всю подноготную выдал, чего тут скрывать, если уезжал на тракторе, а вернулся на четвереньках.

— Как утопился, совсем?

— Совсем.

— Как — совсем?

— Ну, не совсем… На два пальца протектор от заднего колеса торчит, от левого.

— Хорошо! Вот и спишем трактор. Спи, Рыжий!

И снова на бок. Он же не протрезвел, как я, на пятьдесят процентов.

Утром общий подъем, то есть все, кто мог встать, встали. Дождя нет, но погода сырая. Тем не менее собираются что-то делать. Коля спрашивает:

— Рыжий, а где трактор?

— Коля, я вчера ехал… На том повороте, где труба, знаешь… Я там съехал.

— Добро! Счас достанем.

— Я не в ту сторону съехал — на противоположную, где слив.

— Твою мать! Ты шутишь?

— Нет, серьезно! Я вообще никогда не шучу. Говорил же вчера, на палец протектор из воды торчит.

— А зачем ты выплыл? Зачем не утоп?

— Коль, не знаю. Я плавать не умею.

— Поехали, вытаскивать будешь.

Подъехали. Коля приказывает:

— Лезь!

— Коль, холодно.

— А мне-то что? Давай, блин, лезь, ты же утопил.

— Да я плавать не умею. Я еще воспаление легких получу.

— Но ты же оттуда вчера как-то выплыл!

— Так я же бухой был!

Тогда он достает бутылку самогона и перед моим носом ее взбалтывает. Ну, так, стакан за стаканом, я этот трактор вытащил. Притащили его к палаткам. Я прошу:

— Коля! А может, скажем, что дождь был сильный и его залило?

Он шипит:

— Ну ты, Рыжий, вообще, вместе с трактором и мозги на дне оставил!

Прикатил бригадир. Погода солнечная, а трактор не пашет. Начались разборки, допросы, пытки. Я снова с рацпредложением:

— Слышь, бригадир, давай так, чтоб все было тихо-мирно. Я на покосе работаю даром в счет ремонта, мою зарплату разделите. Сволочи!

Мне этот покос в штуку влетел. Но это еще не все!

С этим сенокосом надо было давно кончать. А как кончишь, если, как раб, должен отрабатывать бабки? Но я к этому привычный, потому что всю жизнь, перед тем как что-то заработаю, уже до хрена всем должен.

А когда труд не в радость, особенно хочется поразвлечься. Был на покосе один мужичок, заядлый охотник. Привез из города двадцативосьмимиллиметровую вертикалку. А я тоже полюбил охоту.

— Давай, — говорю, — проверим твой самопал.

Отошли мы от дерева шагов на восемьдесят. Он долбанул, дробь кучно пошла — все дела.

Пошли на охоту, на выдру. Тот, кто видел выдру только в виде воротника на какой-нибудь старой мадаме, тот не знает, что это за умная зверюга. Та, конечно, что на мадаме, — дура-дурой. Но я не об этой, я о той, что в воде плескается. Охотиться на нее нужно ночью, с берега и, конечно, благословясь.

Нет, ты сначала найди ее берлогу и с берега тихо понаблюдай. Это красота! Лас-Вегас, в натуре! При свете луны плывет по реке этакий светящийся треугольнике и во главе угла она, выдра. Плывет, думает о своем и начхать ей, что ты уже совсем замерз, ее поджидая. Ее и после смерти люди вдоль шерсти гладить будут, а тебя, выродка, и при жизни — только против шерсти, да еще так, чтоб выдрать клок побольше.

Но вот она проплывает мимо, и ты забудь, что ты последний на земле-матери придурок, а бей прямо в этот светящийся кончик треугольника. Она — чик! — и останавливается. И все. Подплываешь и забираешь. Она не тонет, потому что тонкая, худая… или жирная, и мех жесткий, как у енота, а иглы, как у дикобраза. Она ведь крыса, ее голыми руками не возьмешь.

У нас тут же на берегу палатки стоят. Когда все заснули, я говорю:

— Сегодня луна справа. Давай переплывем на тот берег и там будем ждать. Она поплывет с той стороны, как всякая умная тварь, мы ее и грохнем.

Давай! Переплыли, бачим: плывет, волны в стороны гонит. Ну, радуемся, плывет, дура, старушка милая, плыви, как ты плывешь. Счас долбанем и превратим существо в вещество.

Мужик — чмяк-чмяк — два выстрела, четко в кончик. Я на лодку — и вперед, шкуру спасать. Да не свою, блин, выдрину. А лодка одноместная, не весла, а лопасти, ими только щи хлебать. Надувная лодка, детская, с подушкой под жопу. Подплываю… Где? Я дальше. Опять же где? Течением, видно, снесло покойницу. Всяк хочет на своем месте похороненным быть и спасти свою шкуру даже ценой собственной жизни. Гляжу: плавает!

— Есть! — кричу. — Все круто! Образцово-показательно!

Я выхватываю выдру из воды. Темнота совсем черная, что-то рядом булькает. Я — раз! — эту выдру: шерсть мягкая-мягкая. Когда она испортиться успела? Только убили. Но, как экстрасенс, чувствую, что выдра какая-то очень маленькая и густая. Ладно, на берегу разберемся. Может, она чем-то притворилась от страха.

Я на берегу:

— Спички есть?

Глянули на выдру, и у нас копчики отпали: это… не выдра, а собака бригадира! Хрен знает, зачем она пошла плавать ночью. Может, когда-то выдрой была, в прошлой жизни?

— Ты что, — рычу на мужика-охотника, — убийца! Не видел, кого бьешь? Нам за эту дворняжку по пятнадцать суток бригадир влупит прямо тут же, на покосе, или убьет сразу.

Дворняжка-то она дворняжка, а слушалась бригадира с полуслова, с полувздоха и сторожила его и от ондатры, и от всякого зверя, и даже от комаров, то есть гавкала не переставая.

— Догавкалась, — говорю и хочу снять шапку. — Мы ее здесь похороним, без церемоний, а то узнает бригадир… Лодка-то только у нас есть.

Мы эту жертву очень торжественно похоронили. Утром бригадир перво-наперво:

— Где пес? Пес где?!

Он так расстроился, так разбегался, что мой мужик мне заладил:

— Давай ему скажем, пусть на могилу сходит, простится.

— Скажи! А он нас за наше же добро расстреляет, плыть заставит, как выдру, и будет при свете луны охотиться. Сам потерял, сам пусть и ищет.

После сенокоса я получил пятьдесят рублей и талончик на фен. Натягиваешь на голову целлофан и сушишь волосы, как эти… токсикоманы.

На хрен он мне? Я унты хочу натуральные за сто четыре рубля. Но у бати денег не выпросишь, он же думает, что я после сенокоса при больших бабках.

Господи! За этими сенокосами я совсем забыл о «фазанке». Три года я учился в этом дурдоме и кое-чему даже научился. И мог бы научить батю, если бы он не был таким гордым, а я таким скромным.

После моего случайного, но тем не менее не удавшегося покушения на его жизнь он, по-моему, только и думал, как бы мне покудрявее отмстить. И отомстил, блин! Как Иван Грозный, как Петр Первый. Попросту говоря, убил, растоптал и прах развеял по Стрежевому!

А что я ему такого сделал? Откуда я знал, что он прямо в стружку упадет и весь искромсается. Это с десяти-то метровой высоты, когда кругом столько пустого места. Так нет же, он именно в стружку! Назло, чтоб потом мне полжизни мстить. Даже мама Аня не вытерпела:

— Алик! Оставь ребенка в покое. Ты должен был помнить, что в цехе два электрика и один из них — твой сын.