Александр Тавровский - Исповедь пофигиста

Я так думаю, что первого раза у нас с Танькой не было, а просто мы с ней всегда допоздна сидели. Еще до нашей эры. Сидим допоздна в зале, чтобы мать ее не ругалась. Мать спала за стенкой или притворялась, что спит: всяко ведь ей интересно знать, что с ее дочкой до двенадцати ночи вытворяют.

Я не хотел уходить раньше, и Танька не хотела, чтобы я от нее уходил. Вдвоем теплее — Сибирь же! А с другой стороны, Сибирь — страна суровая, домостроевская, тюремная. До двенадцати ты гость, а после — либо женись на хозяйке, либо соображай, как из гостей выбираться, потому что дверь мама запирает лично еще в десять и ключ кладет под подушку. Детдом!

Но Танька плела макраме, все время плела. И при мне плела, но уже не макраме, а толстую веревку, специально для меня. Я купил два карабина, к этой веревке присобачил и с балкона по ней спускался — очень удобно. И мама может спать спокойно, с ключом под подушкой.

Но это еще полдела — уйти от любимой. Вторые полдела — как попасть в родной дом. А батя, блин, не любит, когда после двенадцати не все дома. А кто, кроме меня, там может в такую кромешную пору отсутствовать? Не мама же Аня! Батя тоже запирает дверь на ключ, и тоже ключ кладет под подушку.

Но это родительский дом, родной замок, от которого всегда можно иметь второй ключ. И я его имел. Нужно только тихо-тихо открыть квартиру. Спят же люди!

Что я делаю? Подлажу под наш «москвич», знаю, что с коробки всегда капает масло. Такая коробка. А ключ такой, как в гараже, нарезной стержень. Ну вот и все! Дверь вскрыта, батя спит, я в постели. Это ж такой секс — влезать в собственный дом, как в чужой!

Утром батя выходит — лап-лап — замок в масле.

— Игорь! Во сколько ты пришел?

Я с детства приучен говорит только правду. Только правду, ничего, кроме правды, кроме правды — ничего. Я и молчу, но батя-то не молчит:

— Рыжий! Мерзавец! Когда ты вчера явился с блядок?

— В девять, батя.

— Не ври! Мы с матерью в девять еще не легли.

— Тогда в начале десятого. Кажется, без десяти десять. А когда вы легли?

— Без десяти десять я еще книжку читал. Колись, гад!

— Ну, батя, у меня что-то с часами. Только дважды в сутки показывают абсолютно правильное время. Возможно, к одиннадцати.

— Опять врешь! В одиннадцать мы встали чаю попить.

— Значит, в начале двенадцатого.

— В половине двенадцатого я сидел в туалете.

— Чего ты так поздно в туалет ходишь? Это вредно для здоровья. Ну батя, хочешь честно? Не знаю! По Луне если смотреть, было двенадцать.

Я ведь говорю, что никогда не вру.

— Опять за полночь? Вот я один раз тебя не пущу — обрадуешься!

Ну, таки я догулялся. Прихожу от Таньки домой, в дверях записочка:

«Где гуляешь, там и спи! Папа».

А я после девки, я не герой-любовник. Я хоть сейчас… Тык-тык в дверь, а она заблокирована.

— Батя! Иди на хрен! Спи один!

Я прямиком… не, не к Таньке, она уже веревку убрала, да я по ней только спускаться могу… Я прямиком к Вовке с Игорем. Жили в Стрежевом братья-близнецы, в двухэтажном деревянном домике.

Я встал под окнами и тихонечко ору:

— Вовка!

Спят. Я — раз! — камушком в окно.

— Это ты?

— А кто же!

— Тебе чего?

— Как чего? Отец не пустил домой, вот чего! Отвори!

А у нас давно все приготовлено на случай ядерной войны: у дома такой штакетник, приставляю его к крыше и по нему — топ-топ, потом его скидываю, только громыхнуло. Мыши, блин!

Близнецы быстро кровать к кровати, я ложусь посередке. А утром их мама заходит в комнату:

— О, Игорек! Что такое?

— О, тетя Лена! Родной отец домой не пустил. Алик Грозный!

— Небось, у Таньки был?

— Да нет, так гулял.

— Ой, врешь, и до скольки?

Далось им это всем!

— Не помню. Батя решил, что до двенадцати. Ну, до часу — максимум. Я не спорил.

— В час ночи домой приперся! А что хоть делали? Целовались?

— Да бросьте, теть Лена! Как с Танькой целоваться, она ж близорукая. Ни хрена вблизи не видит.

Где зимой в Сибири накопать червей? Тому, кто ответит, дарю свой «хэнди». Из Пюрмонта с любовью. Вот так просто беру и дарю, без всяких предварительных взносов. У меня еще есть, из Берлина, по-русски пашет. А тот, что дарю, по-немецки. Как раз для Сибири. Пользуйтесь! Только скажите попросту, без высшей арифметики: где? Сибиряков прошу не вякать. Хорош думать. Не гадайте, а то, и правда, кто-нибудь отгадает. А мне и два «хэнди» не лишние.

Известно, что черви при минус пятидесяти, в феврале, не водятся. Это нужно осознать, а то пойдешь вскапывать вечную мерзлоту, черт знает, до чего докопаешься. А черви-то как раз под тобой, под полом, в подвале. Спускаешься в подвал с фонариком, лопаткой и палкой. В России во всех подвалах проходят теплотрассы, именно поэтому туда спустили все пионерские клубы по интересам: тепло и никому не интересно, чем заняты пионеры.

Короче, спускаешься в подвал батиного дома, навстречу крыса. О! Значит, и черви где-то рядом: крысы червями питаются. Поэтому крысу палкой по жопе, чтоб не мешала. А там еще и комары греются, зиму пережидают, как птицы в Африке.

В подвале теплая грязь, а в ней и водятся черви. Бывает, за раз три литра чистейших червей нароешь, без земли. Не все же крысам жрать.

Порубил червей в кастрюле и чаем с заварочкой их удобрил, и они в этом коммунизме плодятся всю зиму. Лазают себе там на свободе, жиреют, готовятся к рыбалке.

А носишь червей так: на шею надеваешь резинку, пропускаешь под рукавом, прикрепляешь к коробочке. Тянешь-потянешь, открываш, вынимаш. Вообще-то это коробочка для мотыля, но мы ее держим для червей, чтоб не мерзли, потому что на мороженого червя рыба не клюнет, даже свежемороженая. Он и сам это хорошо понимает.

Крысы, домашние, в подвале меня все боялись. Комары по зиме все пьяные — ноги подкашиваются. В доме — плюс четырнадцать. Но, вопреки всему, в субботу, в четыре утра, мы идем на рыбалку. В шесть — автобус на Вах, там уже собираются рыбаки и скидываются водителю до Пылинского озера. Этот же автобус их и обратно заберет.

Зимняя рыбалка в Стрежевом — это не зимняя рыбалка в Бад Пюрмонте. В Германии рыба сама на крючок накидывается строго по терминам, а в Стрежевом ее и хлебом с маслом не заманишь. Но есть такая штука — жерлица, на щуку. Берешь совсем маленькую рыбешку, трюльный крючок запихиваешь ей прямо в пасть и сразу в лунку, еще живую. Лунку закапываешь и палку с леской ставишь рядом с собой. Щука дергает, палка падает, едет по снегу и попадает поперек закопанной лунки. Чудовищное зрелище!

Предлагаешь соседу, такому же мужичку-рыбачку, как и ты:

— Видишь окуня? Давай спорить на жерлицу?

— Давай!

У меня, блин, есть жерлица, и я тебе предлагаю ее в аренду. За сколь? За две пол-литры. Я при мужике делаю лунку, туда — жерлицу. Жди! Но сперва давай две пол-литры. А все, что поймается — может, и щука, может, и калоша от щуки драная — все его. А водку мы тут же выбухиваем, водка на морозе уходит капитально: рот там прополоскать, глаз промыть тому, этому. Что такое две пол-литры на троих-четверых, особенно если организм еще здоровый?