Паскаль Киньяр - Тайная жизнь

Нос подчиняется прошлому.

Следствия. Все чревоугодники — рабы. Все удовольствия носят мазохистский характер.

Химическая, фосфоресцентная, растительная, животная, плотоядная поляризация предшествует тому, что древние римляне описали как fascinatio fascinus . Это коллективное «мы», которому страшно. Это уже не какое-то отдельное «я», способное испытывать страх.

Лицо получает в наследство то, что видит в собственном выражении. Так же обстоит дело с сочинением книг и с тем, о чем они размышляют, на что их наталкивает их форма. Увиденное наследует смысл от выражения лица, которое его наблюдает. Книга наследует от читателя свой восход. По крайней мере свое будущее. И слезы передаются от одного выражения лица к другому, вовсе не понимая, о чем можно, нужно, должно плакать. И смех переходит от лица к лицу, потом от группы к группе, потом от эпохи к эпохе, хотя нет ничего смешного.

Это безумный смех, вырывающийся изо рта Аматэрасу [105] Аматэрасу-Омиками («великое божество, озаряющее небеса») — богиня-солнце, одно из главенствующих божеств японского пантеона. , выпускающей солнечный свет из атавистической пещеры и заливающей им весь мир, после того как она видела Изюмэ, пальцами раскрывающую свою вульву и протягивающую зеркало запертой богине.

Так аплодисменты передаются из рук в руки, и руки вздымаются и тянутся, указывая на фюреров, под раскаты коллективного рева, сопровождающего смертную завороженность.

Любовь — это прежде всего боль, сколько бы вам ни было лет.

Сколько бы вам ни было лет — ведь то, что люди признают любовью, — это всегда второй раз.

Какая мучительная боль — опять чувствовать себя влюбленным, несмотря на возраст, опыт, знания, память, скорбь.

Что такое любовь? Это не сексуальное возбуждение. Это потребность ежедневно быть поблизости от тела другого человека.

В уголке его взгляда.

В пределах слышимости его голоса.

(Даже в воображении. Даже в форме внутреннего образа. Многие мужчины, многие женщины доказали, что можно любить мертвого. Именно эта возможность привязанности, вопреки зримому присутствию, определяет любовь.)

Опустошительная жестокость обретения любви: другой завоевал ваше сердце, потребность в этом человеке настоятельнее, чем в себе, и сильнее воли.

Больше ничего от себя в себе не остается: именно это терзает. Именно это в любви прежде всего причиняет боль. Потому что любовь — это опыт не беспощадный, но жестокий.

Я намеренно употребляю слово «потребность», поскольку речь не идет о том, что чего-то не хватает; речь о некоем движителе; речь идет о некой силе, притягивающей вас к себе. И сила эта все усиливается.

В первую пору любви взгляду беспрестанно мерещится тело, присутствия которого требуют глаза. Влюбленный внезапно бросается навстречу какому-то фантому, но напрасно: это не оно.

Лица, остающиеся у нас перед глазами, где бы мы ни были и что бы мы ни видели, вы преподаете нам ни с чем не сравнимый урок зрения, потому что во сне мы видели задолго до того, как мир предстал нашим глазам .

Я думал: «Завтра — это не другой день».

Завтра всегда не совсем завтра.

Завтра всегда не вполне другой день.

Завтра — просто какой-то день.

Мы думаем, что освобождаемся от мест, которые оставляем позади. Но время — это не пространство, и прошлое находится перед нами. Покинуть его не означает от него отдалиться. Каждый день мы делаем шажок навстречу тому, от чего бежим. И поскольку мы не вечны, в смертный миг мы не заключим в объятия то, чего всегда избегали. Вот почему можно в глубине души всю жизнь опять и опять, словно заданный урок, твердить себе о своем горе — и в то же время посвятить жизнь поискам покоя. На то и книги. Можно обрести покой.

Нельзя верить тому, что видишь; это слишком похоже на то, о чем мечтаешь. Следует закрыть глаза в лифте, следует закрыть глаза перед почтовым ящиком, следует закрыть глаза на улице, следует закрыть глаза, переходя улицу, в офисе, в ресторане, в кино и т.д. Иначе повсюду вы будете видеть воспоминания.

Но не следует верить и тому, что мы видим с закрытыми глазами, во сне, — это слишком похоже на желания.

В конечном счете мы ничего не видим. Мы ничего не видели. Впрочем, именно это и говорят умирающие.

Кто избегнет того, что его постигло?

Церемония проходила в часовне моего детства, в порту Гавра, во время бомбардировки.

Порт Гавра лежал в руинах.

В момент причастия, после того как священник приступил к разделению безвинной хостии, перед обрядом вкушения фантома бессмертного и истекающего кровью Бога, все грешники, преклонив колена, каялись в мерзости и недостойности своих уст; они просили Господа:

— Sed tantum die verbo et sanabitur anima mea . («Ho довольно одного сказанного тобой слова, чтобы моя душа исцелилась».)

Все женщины, все мужчины троекратно ударили себя в грудь. Они троекратно повторили, что недостойны символа кровоточащего тела Господня. Троекратно они умоляли:

— Sed tantum die verbo et sanabitur anima mea.

— Скажи лишь одно слово.

— Только не это!

Только не это! — шептала Неми. Только не это! — кричала мадам де Вержи. Достаточно немного тишины, чтобы слова отступили, чтобы душа немного очистилась от общественного, чтобы тело немного выступило из скрывающих его одежд.

В свое время мараны, входя в христианскую церковь, должны были молча, в глубине своих сердец, не шевельнув губами, произнести, одновременно обратив взгляды на распятие и преклоняя колена на скамье:

— Ты всего лишь деревянный идол!

Господь говорит об отправлении религиозного культа: Tu autemcum oraveris, intra in cubiculum tuum, et clause ostio ora Patrem tuum in abscondito («Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне».) (Мф. 6: 6)

Всякий человек, который читает, говорит со своим отцом, который втайне.

В течение двух лет я прислуживал на мессе в этой полуразрушенной часовне. Она находилась в ограде старого лицея. В 1957 году она развалилась на куски. Во время службы читалось Последнее Евангелие; мне полагалось читать его по-латыни, одному, не вместе со всеми; мне нравилась его звучность; я любил ощущение гонений; однако меня подмывало противоречить ( In principio non erat Verbum [106] В начале не было Слова (лат.). и т.д.). Мне постоянно приходилось делать над собой усилия, чтобы не отвергать все подряд. Именно это Гораций называет dictus oblicuus [107] Косвенное выражение ( лат. ). . Приходилось говорить «нет» всем словам, чтобы говорить их не произнося.